Одинокий некромант желает познакомиться (СИ) - Демина Карина - Страница 52

Стрекочут кузнечики.

И плачет козодой, но где-то далеко, оттого плач его не раздражает, вплетаясь в узор новорожденной ночи. Когда только наступила? В этом узоре нашлось место и розам, и скромному вьюнку, который прятался в траве, изредка позволяя себе выбраться на шершавый камень фундамента.

Настурции только-только начали открываться.

И ночная бабочка бьется о стекло, норовя добраться до спрятанного под ним огня. В какой-то миг Анна почти растворилась, почти сроднилась с этой ночью, потерявшись в ней. А потом вернулась, и поняла, что ее отпустили.

Она хотела поблагодарить, а вместо этого получилось неловкое:

— Вам плохо?

Глеб стоял за ее креслом, точнее между ним и стеной, на которой уже проступила вечерняя роса. Стоял, на эту стену опираясь, и верно, росы не заметил.

Глаза закрыты.

На лице — гримаса боли.

— Нет. Пройдет. Сейчас.

Он открыл глаза и изобразил улыбку, правда, походила та больше на оскал. Глеб поднял руку, провел ладонью по лицу, будто снимая с него нечто, Анне невидимое.

— Это… просто… тьма никогда ничего не дает даром.

— Как и свет.

Анна вдруг ощутила странную неловкость, но лишь крепче вцепилась в трость.

— Свет… более милосерден.

— Не ко всем, — Анна все же поднялась. — Садитесь. Я… принесу чего-нибудь.

— Не стоит. Сидите. Вам… тоже нужен отдых.

Он упал в соседнее кресло и запрокинул голову, скривился, будто от зубной боли.

— Не обращайте внимания…

— Не буду, — солгала Анна. И чтобы пустота не была столь тягостной, продолжила. — Отец… был неплохим целителем. Может, не самым лучшим. Но и далеко не худшим. Его ценили. Уважали. А еще выпивали до дна… каждый день почти.

Она не любила вспоминать о той своей жизни, и отнюдь не потому, что было в ней что-то дурное, скорее сама эта жизнь была на редкость уныла и обыкновенна. Да и время изрядно подправило память, теперь все воспринималось иначе, будто бы со стороны.

— Он не умел отказывать. Теперь я знаю, что эта беда многих целителей. Они тратят свой дар, а когда не хватает, то и жизненную силу.

Аргус положил голову на колени, и Анна провела ладонью по сухой чешуйчатой шкуре его.

— Отец иногда говорил, что устал.

— Вам?

— Своей сестре. Или тетке. Или… не знаю, кем она приходилась. Она жила с нами, помогала матушке вести хозяйство. Точнее в последние годы его и вела, потому что матушка ушла в молитвы, но… не о ней.

…запах щей из кислой капусты.

И кисловатый — опары, которая подходила, прикрытая чистым полотенчиком. Мухи на медовых лентах. Банки, выстроенные по высоте.

Красные руки.

Голос грубоватый. Мол, чего тебе? Скоро все снедать посядут, так что терпи…

— Я редко видела его пациентов. Отец не принимал на дому, как это делали многие. Он говорил, что ему и больницы хватает… он и вправду проводил там почти все время. А приходил утомленный. Иногда приносил цветы или вот, помню, ящик апельсинов. Я их в жизни не видела и до того они вкусными показались, что я объелась. Высыпало меня, конечно, знатно…

— Не люблю апельсины, — голос Глеба был сиплым, надсаженным.

— Я с тех пор тоже. Я ж никому не сказала, стыдно было, да и… без спросу брала. Только руки чесались, я их расчесала до крови. Отец тогда заметил, снял, конечно, быстро, но апельсины не люблю.

Глеб улыбнулся.

— Меня не пускали гулять одну, но я убегала. Матушка выходила только в храм, а в храме было тоскливо. Тетка вовсе лишь до рынка выбиралась. И меня с собой не брала. Не знаю, почему, но она не любила матушку. И меня тоже. Сидеть дома тоскливо, я и сбегала… в тот раз тоже. Далеко не ходила, конечно, так, просто по улице. С подругами как-то оно не сложилось… — Анна пожала плечами, подумав, что, верно, уже в те годы не отличалась она особой общительностью. — Я видела, как идет отец. Он иногда брал пролетку, а иногда возвращался пешком. В тот раз вот пешком. И пакет нес, из кондитерской. Помню еще, я обрадовалась несказанно, что он про эклеры не забыл.

— Эклеры любите?

— Свежие. И чтобы крем не столько масляный, но со сливками взбитыми. Знаете, такой, чтобы не очень сладкий.

— Знаю.

— Этот человек выскочил из подворотни и кинулся на отца с кулаками. Он кричал… нехорошие слова кричал. И пакет вырвал. Кинул. Топтать стал. Я не успела испугаться, как выскочил наш дворник, засвистел… его скрутили и увели. А я расплакалась.

Анна замолчала.

Она вспомнила те слезы, рожденные не столько страхом, сколько обидой: эклеры пропали, а в кондитерскую отец возвращаться не станет. Он же, увидев ее, сам, кажется, испугался, обнял. Гладил по волосам, утешая, говорил… и велел Никошалке, дворнику, сходить за эклерами.

А еще рубля дал, за старание.

— Потом… я спросила, кто это был. А отец сказал, что человек, ребенок которого умер. Отец не сумел помочь. Он хотел, но не сумел. Тот человек, полагаю, думал, что отец не слишком старался. Некоторые целители… берегут свою силу. Но я знаю, что отец был не из таких.

— Вы с ним не похожи, — Глеб произнес это как-то… странно.

А потом вытащил снимок.

Надо же… Анна помнит, что он жил в той, старой квартире, сперва стоял на буфете, в красивой рамке, украшенной цветами, а после висел на стене.

…только пропал куда-то.

Куда?

И когда?

— Это было в досье, которое собрал ваш супруг. Там же имелся адрес.

Старое фото было мягким на уголках. Слева оно выцвело чуть больше, и без того светлое лицо матери стало будто бы полупрозрачным.

— Однако с людьми, нанятыми Лазовицким, она говорить отказалась. Он же, как понимаю, не настаивал…

…а вот руки, сложенные на коленях, сохранились хорошо. Анна помнила эти округлые мягкие ладони, от которых когда-то пахло сдобой, а после — миррой и ладаном.

— …вероятно, решив, что знает она мало. Там есть приписка, что, вероятно, женщина не в своем уме.

— Нет, — Анна провела пальцем по фигуре отца. — Она… часто так делала. Притворялась деревенской безграмотной бабой, особенно, когда хотела позлить маму. Начинала переспрашивать, коверкала слова… постоянно кланялась, так, меленько. Маму это почему-то доводило до слез. Они… не слишком ладили.

Анна положила снимок на стол.

Никанор мог бы сказать… про него и про тетку тоже.

Про то, что он вообще копался в прошлом Анны, хотя и с благими целями.

— Она… далеко живет?

— Как ни странно, но нет. Дивинск. Это верст сто, может, чуть больше.

— Дивинск? Батюшка оттуда родом… как ее зовут, ту женщину? Я… помню фамилию, а вот имя — нет.

— Переслава. Переслава Орфеевна. И да, она вашему батюшке доводилась старшей сестрой. Если вы позволите, я завтра…

— Мы, — оборвала Анна. — Мы завтра. Возьмем мотор и поедем.

— Вы уверены?

— Нет. А вы?

— Тоже нет.

Что ж… в этом, пожалуй, что-то было, как и в молчании, которое никому не мешало. Разве что ветер слегка разочаровался, он точно ждал от людей большего. И вот ночных мотыльков прибыло. Глупые, они летели на свет, не понимая, сколь губителен он.

…Переслава Орфеевна за прошедшие годы изменилась мало. Разве что стала ниже и шире, а так она по-прежнему жаловала широкие платья из темной бумазеи, поверх которых все так же надевала пестрый фартук, а шею укутывала платком.

Платок, кажется, тоже был тем самым, из детства Анны.

— Приперлась, — сказала он, увидев Анну. — Ишь ты… ни стыда, ни совести.

На узенькой улочке алый, пусть и слегка запылившийся мотор, выглядел чуждо, как чуждой была и сама Анна в легком летнем ее наряде. Здесь женщины все еще носили платья в пол, стеснялись поднимать глаза на незнакомых мужчин, но не стеснялись обсуждать незнакомых женщин.

Здесь пахло печным дымом, свежим хлебом и свежим же навозом.

В грязи копошились куры и дети.

Палило солнце.

— Вижу, вы меня узнали, — сказала Анна.

Странно было смотреть на эту женщину сверху вниз, удивительно, до чего жалкой казалась она теперь. А ведь прежде она не стеснялась раздавать затрещины. И щипалась больно, порой без всякой на то причины… и батюшке выговаривала про Анну, а что, не понять?