Памятник Дюку
(Повести) - Воинов Александр Исаевич - Страница 37

Петреску встал.

— Этот путь я прошел сам, господин Фолькенец! Если вы ставите под сомнение фрейлейн, то тем самым вы бросаете обвинение мне… Так?..

Фолькенец вскинул руки:

— Это уже крайности!.. Я глубоко уважаю вас, майор, за ваше мужество…

Петреску сухо кивнул.

— Я еду в Одессу со специальным поручением генерала Зонтага. Он разрешил мне захватить с собой фрейлейн и доставить ее к сестре… Ну, собирайся! — прибавил он по-русски.

Фолькенецу ничего не оставалось, как подчиниться.

— Пусть будет так, — сказал он, тщательно оглядывая карту. — Надеюсь, фрейлейн, мы еще увидимся при более благоприятных обстоятельствах, — и проводил обоих до двери со сдержанной улыбкой.

— До свидания, господин Фолькенец. — Петреску крепко пожал ему руку. — Я уверен, что мы увидимся.

— Непременно! — уже на пороге ответил Фолькенец.

У штаба Петреску ожидала машина. Он сам сел за руль и приказал Тоне сесть рядом.

Когда они отъехали, он повернул к ней разъяренное лицо:

— Ты дура!.. Ты знаешь, кто такой Фолькенец?.. Вежливо улыбаясь, он повесит, да еще будет тянуть за ноги! Твоя болтовня могла погубить нас обоих. Зачем ты ему солгала?..

— Я сказала правду!..

Он притормозил машину.

— Слушай!.. Вот, возьми, — он сунул в ее руку смятую пачку денег. Острый взгляд его темных глаз словно проник в ее мысли. — Услуга за услугу!.. Тебя больше не потревожат, если ты будешь вести себя умно… Кто твоя сестра? — уже деловито спросил он.

— Учительница музыки.

— Сколько ей лет?

— Двадцать три.

— Красива?

— По-моему, да.

— Где живет?

— Пушкинская, двадцать семь.

— Знаю эту улицу. Рядом отель.

Он замолчал, вглядываясь в разбитые бомбами и сожженные остовы домов окраины Одессы.

Тоня прижалась в угол машины и никак не могла сосредоточиться на чем-то одном, мысли путались. Она думала то о сестре, то о Петреску, то о Егорове. Кем стала Катя? Как они встретятся? Найдут ли пути друг к другу?.. А Петреску?.. Ему ничего не стоило ее предать, когда она сказала гестаповцу неправду… Но не предал. Что это — честность или игра? Осторожней, Тоня!.. Ах, Леня, где ты сейчас?..

Вывески!.. Вывески!.. «Торговля фруктами В. Боровикова», «Ресторан „Модерн“». Совсем, как в кино.

Дерибасовская! Немецкие офицеры в тщательно подогнанных шинелях, и женщины, которые знают о войне только понаслышке. А война рядом с ними — вот в этой забрызганной грязью штабной машине. Красивый румынский офицер, забывший о пережитых невзгодах, улыбаясь, машет кому-то рукой, и маленькая девушка, пытливо и тревожно всматривающаяся в неясное будущее.

У дома двадцать семь Петреску остановил машину.

— Выходи! — сказал он. — Завтра утром придешь к коменданту. У него уже будет распоряжение выдать тебе документы. — Он погрозил пальцем. — Ни одного лишнего слова! От коменданта сразу же возвращайся домой и жди! Я приеду.

И, захлопнув дверцу, он быстро умчался в сторону Приморского бульвара, а Тоня, постояв в нерешительности, собралась с духом и вошла в ворота…

Глава десятая

Кати нет! Месяц тому назад несколько сот девушек вызвали к магистрату и под конвоем отправили на «Констанцу» — большой сухогруз, привезший в Одессу оружие. Дальнейшая судьба Кати и ее спутниц так же темна, как трюм, в который их заперли. Говорили, что девушек отправили в Германию и они работают на заводе где-то под Мюнхеном. Но это были только слухи…

Тоне повезло. Их маленькая квартирка, с дверью на лестничную площадку, на третьем этаже оказалась еще не заселенной. Мир привычных вещей, окруживших Тоню, сразу подействовал успокаивающе. Старый, покрытый зеленым ковром диван. Еще совсем крошкой она ползала по нему, играя с черным жуликоватым котом Степаном.

На стенах подернутые желтизной портреты отца и матери. Мать, с высоко поднятой прической, в кокетливой кофточке, казалось, продолжает улыбаться из небытия: она умерла пятнадцать лет тому назад, и Тоня часто расспрашивала Катю, которая ее помнила. Отец фотографировался незадолго до войны — усталое лицо с широкими скулами. Рядом с ним мама выглядит его дочерью. Сейчас отец воюет где-то на Волховском фронте. Однако он и не догадывается, почему месяц тому назад его перевели с передовой подальше в тыл…

Вот за этим старым, поскрипывающим столом с темными подпалинами от горячих чайников собиралась семья. Ближе к окну садился отец, поближе к кухне — Катя, подрастая, она становилась хозяйкой, а Тоню сажали в центре…

Как пригодилось старое Катино платье, правда чуть широковатое, но Тоня прихватила его в талии пояском, так что получилось довольно мило.

Теперь надо идти. Но куда?

Она долго сидела на краю дивана, мучительно решая, что же теперь делать. Отправляться по адресу, чтобы передать деньги и указания, или явиться к коменданту?

В обоих случаях — риск. Если за ней следят, то своей опрометчивой поспешностью она может навести гестапо на след подпольщиков и провалить явку. Ну, а если Петреску ее предал, то у коменданта ее арестуют и поручение останется невыполненным.

Нет, все же сначала нужно идти к коменданту. Этим она покажет, что точно выполняет требования Петреску. И те, кто за ней следят, невольно убедятся в последовательности ее поведения.

А деньги? Она вспомнила, что в дымоходе печки уже давно вываливается кирпич. Ну, конечно! Черный от сажи, он качается, как старый зуб: Кате было не до ремонта. Вынув кирпич, Тоня засунула в углубление всю пачку, оставив себе несколько марок. Теперь кирпич уже не смог плотно встать на место, но она притиснула его, стараясь не стряхнуть слишком много сажи.

На улице несколько раз осторожно оглядывалась. Как будто следом за ней никто не шел. Тогда она ускорила шаг и быстро направилась к Соборной площади.

У подъезда комендатуры теснилось несколько машин, и Тоне показалось, что среди них та, на которой ее привез Петреску.

Солдат, дежуривший у дверей, удивленно оглядел ее с ног до головы — не так-то часто в комендатуру приходили девушки, спросил, что ей надо, и послал на второй этаж в комнату номер восемь.

Тоня медленно поднималась по широкой лестнице, по которой не раз девчонкой взбегала на третий этаж. Тогда здесь помещалась музыкальная школа, и на воскресных утренниках Катя часто играла на рояле в большом актовом зале, битком набитом ребятами. А ее банты! Их завязывали по два часа! Сейчас на площадках толпились солдаты, покуривая сигареты. С каждой ступенькой, на которую поднималась Тоня, усиливалось ощущение безысходности. Из этого дома она уже свободной не выйдет.

Уйти пока еще не поздно?! Петлять по улицам, сбивая со следа тех, кто ее преследует?.. Успеть сообщить на явке хотя бы о том, где спрятаны деньги?..

Нет, бежать нельзя. Она сразу же себя выдаст. Постепенно ею овладевало ожесточенное спокойствие.

Вот и плотно закрытая дверь, — высокая, когда-то белая, а теперь обшарпанная, с грязно-желтыми потеками. Что за ней? Смерть?! Жизнь?!

Внезапно Дверь распахнулась; едва не сбив ее с ног, в коридор выбежали два офицера и устремились к лестнице, засовывая в карманы какие-то бумаги. Из глубины комнаты на Тоню внимательно смотрел молодой офицер, сидевший за большим столом. Он снял очки, неторопливо протер стекла и вежливо произнес:

— Входите, фрейлейн!..

Тоня переступила порог.

— Вы фрейлейн Тоня?

Ее уже ждут. Офицер заглянул в синюю папку и положил ее перед собой. Вдоль стены стоят знакомые стулья, неудобные, с жесткими сиденьями, обитыми черной клеенкой; они напоминают о том, что здесь была другая жизнь.

Движением руки офицер пригласил присесть, и Тоня села на стул, стоявший у двери.

— Фрейлейн! — доброжелательно сказал офицер, сверкнув очками. — Я имею приказ выдать вам справку, по которой вы получите в магистрате паспорт. Где вы живете?

— На Пушкинской, двадцать семь.

Офицер кивнул, словно подтверждая правильность ее ответа.