День Благодарения - Дибдин Майкл - Страница 23

23

В результате я ловил себя на том, что вслушиваюсь во все звуки, раздававшиеся вблизи от дома. Шоссе, вьющееся по склону ниже Ла-Советт, в сущности, всего лишь мощеный проселок, соединяющий разбросанные там дома. По нему редко ездят даже днем, а ночью — практически никогда. И потому, стоило звуку мотора ворваться в нескончаемые стенания мистраля, как я переставал делать то, что делал, и напряженно вслушивался. Я знал, что рано или поздно какая-то машина притормозит и свернет на немощеную дорогу к моему дому.

Человек в форме цвета хаки постучит в дверь, сурово отсалютует, а затем извиняющимся, но неумолимым тоном предупредит меня, что ко мне применена мера d

e

tention provisoire[17] в ожидании решения суда касательно поступившей от властей США просьбе о моей экстрадикции в связи с обвинением в предумышленном убийстве с отягчающими обстоятельствами.

Этим жандармом почти наверное будет Люсьен, если только он не ушел на пенсию. Ни спорить, ни искать компромисса с Люсьеном не имело смысла, а уж тем более пытаться его подкупить. Мой отец убедился в этом, когда пробовал воспрепятствовать тому, чтобы в воскресенье поутру местные охотники собирались на нашей земле и палили из своих аркебузов по всему, что двигалось. Люсьен с самым безупречным терпеливым вниманием выслушал литанию жалоб моего отца на прерванный сон, вытоптанные растения и двух убитых кошек, а потом его мольбы о принятии каких-либо мер, не произнеся за все это время ни единого слова. Когда же мой отец наконец выдохся, произнес ровно два:

«Pas possible» [18].

А когда Люсьен говорил вам, что что-то невозможно, то, как указал мой отец, попытаться заручиться другим мнением было бы большой ошибкой.

«И не пробуй вообразить, что когда-нибудь в неопределенном будущем это теоретически может стать возможным и надо продолжать надеяться. Нет, ты просто постараешься забыть, что был настолько глуп, что вообще поднял этот вопрос, а затем уедешь на год или около того, чтобы дать шанс и всем другим забыть про твою глупость».

Я знал, что рано или поздно Люсьен придет за мной. И почти хотел этого. Улики против меня были слишком убедительными. И в определенном смысле я же был виновен. Ведь я желал Даррилу Бобу Аллену смерти, даже если и не убивал его. Безусловно, я не помнил, что убил его, но, с другой стороны, я же почти ничего не помнил о том, чем занимался, когда были сделаны снимки, которые разглядывал в самолете. И даже если я его не убил, то потому лишь, что у меня не достало духа, а это делало меня только более виновным и заслуживающим презрения, а отнюдь не менее.

Мне следовало это сделать, думал я теперь. Почему я просто не спустил курок, не насладился зрелищем того, как глупое самодовольное злорадство на его лице преображается в маску, свидетельствующую о полноте моего триумфа? Меня ведь все равно ждет смертная казнь. Но тогда я хотя бы сделал это. А Даррил Боб Аллен заслужил смерть, потому что он не заслуживал Люси. Даже теперь я чурался мысли обо всем том, что досталось ему и чего не выпало мне. После одного тягостного брака и только Богу известно, скольких бессмысленных связей я наконец обрел сужденную мне подругу, любовь всей моей жизни, мать моих нерожденных детей. Беда была в том, что обрел я ее слишком поздно, а затем она взяла и погибла — еще одна статистическая единица в книгах Федерального управления авиации. Весьма благодарен. Крайне благодарен. Было бы за что благодарить.

Рано или поздно Люсьен придет за мной. Мне оставалось только ждать, и я ждал. Иногда снаружи было светло, а иногда — темно. Я словно бы просыпался в три и в шесть. Часы в доме свихнулись. Может быть, причиной было падение напряжения — частое происшествие в Ла-Советт. Я не стал затрудняться и налаживать их, а мои часы все еще отставали на девять часов. Да какое имеет значение, который сейчас час?

Я вывел из гаража «пежо», который мы приобрели для Ла-Советт, и поехал к морю на мыс под названием Бек де л'Эгль[19] и стоял там, а ветер бил мне в спину, грозя сбросить в воды внизу. Я вдруг задумался над тем, какова их глубина, какого рода существа обитают там и чем они питаются.

На обратном пути я купил припасы для обеда. Я запланировал классическую зимнюю еду — кассуле[20] с салатом и набор сыров. Я принялся за дело, едва вернулся домой. Готовить кассуле при наличии необходимых ингредиентов несложно. Но запечение требует много времени. Если верить часам, было уже четыре утра, когда миска наконец была извлечена из духовки, но теперь я больше не чувствовал голода. От мысли о еде меня затошнило. И еще — я заплакал.

Когда наконец раздался стук в дверь, которого я ждал, за ней стоял Робер Алье, сосед, который присматривает за Ла-Советт, пока мои родители в отъезде, а взамен использует сарай на задах нашего участка под курятник и склад всякого инвентаря. В это время года куры не несутся, а потому Робер принес бутылку вишен, заспиртованных в сладком сиропе, которые его жена заготавливает каждое лето.

Думаю, он хотел узнать, почему я вдруг приехал, но едва взглянул на меня, как сразу вспомнил какое-то неотложное дело. Я еще не брился после моего приезда и успел обзавестись значительной щетиной. Облаченный в отцовский халат, шарф, вязаную шапочку и две пары толстых носков, я ел холодный кассуле из миски и пил «Рикард-51» напополам с теплой водой. Часы утверждали, что было десять утра.

Робер торопливо ретировался, перейдя на густой местный диалект, которым пользовался, когда не хотел быть понятым. Я попытался пригласить его зайти, но слова, которые мне удалось из себя выдавить, все были немецкими — язык, который я учил в школе, а с тех пор практически никогда не употреблял. Едва скрип сапог Робера по гравию затих, я понял, что через два-три часа вся округа узнает о моем состоянии. Это положило конец всякой мысли о том, чтобы выйти из дома. Я запер дверь и угрюмо побрел в комнату. Боялся я не столько полиции, сколько Люси. Она еще не покончила со мной, в этом я был уверен. Выходя из комнаты или из дома, она обычно говорила: «Я вернусь». Произносила она эту фразу аффектированным театральным тоном, подчеркивая «вернусь» хрипловатой фиоритурой на последнем слоге. И она вернется, я это знал. Она уже уничтожила Даррила Боба. И, конечно, уничтожит меня. Собственно говоря, в этом она уже значительно преуспела.

Когда телефон зазвонил в первый раз, я его проигнорировал. И во второй — тоже. Мне сюда еще никто с момента моего приезда не звонил, так как я старательно избегал малейшего намека на то, где буду находиться. Была вторая половина дня. Ветер теперь задувал с юга, принося с моря короткие шквалы дождя. Небо было пасмурным и лохматым.

Телефон смолк. Конечно, звонить могли мои родители, но они принадлежали к поколению, считавшему звонки за границу роскошью, пользоваться которой следовало только в критических случаях. Единственной другой безобидной возможностью оставался Робер, но что бы он там ни думал о моем нынешнем психическом состоянии, звонить он не стал бы. Если бы ему требовалось что-то сказать мне, он просто пришел бы и постучал в дверь. Говорить по телефону с соседом или даже со свихнувшимся сыном соседа было бы верхом невежливости.

Следовательно, оставалась только полиция.

Третий звонок раздался позднее. Небо за закрытыми ставнями начало темнеть.

— Привет, это я, — сказал знакомый голос.

Я помолчал, справляясь с последствиями гипервентиляции.

— Люси?

— Что?

— Где ты?

— В Риме.

— В чем дело? Все нормально?

К этому моменту я узнал голос Клер, похожий на голос ее матери, но чуть менее звучный и модулированный.

— С нами все прекрасно. Как твои дела?

— Откуда ты узнала, где я?

— Позвонила твоим родителям. Они дали мне этот номер.