В Безбожных Переулках - Павлов Олег Олегович - Страница 15

Еще до разъезда мама водила меня к отцу в больницу, навещать его, и помню удивление от этой больницы, где все, кого я видел, а видел одних мужчин, были целы да здоровы. Здоровее, чем тогда, я отца не видел. Даже вальяжный, в пижаме и в тапочках, чуть ленивый, похожий на ученого. Но сидел он скучный и со скукой встретил нас, как если б не понимал, зачем мы ему нужны. Он чего-то ждал, томился, о чем-то думал. И это посещение оставило у меня чувство, будто мы пришли к отцу на работу и помешали ему думать. Только я не знал, о чем же он думал.

Последнее лето

Он заявился на квартиру к бывшей жене как лицо официальное, одетый в лучший пиджак, на лацкане которого красовался военно-морской знак подводника, и всем своим видом хотел показать, что приехал по важному делу. Это было первой их встречей после развода... Кто-то внушил ему, что отец имеет право брать своего ребенка, видеться с ним, и он решил напомнить о своем существовании в самой благородной форме – устроить для меня летний отдых, а взять с собой затеял в Киев, куда меня обычно отправляли к дедушке с бабушкой, только говорилось не о них, а о ком-то другом. Мама почему-то согласилась, чтобы один из летних месяцев я провел вместе с отцом у кого-то в гостях. Я боялся остаться с отцом, боялся, что заберет он меня из дома, и мог расплакаться, если бы это произошло. Но лето было далеко. Отец и сам прятал глаза, как будто стесняясь своих обещаний. Воодушевился, когда уходил. Сказал, думая, поразить: «Поедем к твоему родному деду!» Только я ничего не понял и обо всем забыл, стоило ему исчезнуть.

В начале лета я уехал в Киев, не ожидая впереди встречи с отцом. Дед с бабкой тоже ни о чем не говорили. Даже когда нужно было сказать, что приехал за мной отец, бабушка, казалось, не нашла слов: «Звонил этот твой, приехал он к своему», «завтра повезу тебя к этому твоему», «поедешь к этим своим». На сон грядущий, когда было положено слушать у дедушки в комнате программу «Время» и кушать ряженку, чтобы подобреть, дед вдруг огрызнулся в сердцах: «Саня, гляди, и на порог его мне не пускай, антисоветчика этого! Гони его палкой, если заявится!»

Утром бабушка Шура, помалкивая, дождалась, когда дед отправится на пешую свою прогулку, собрала меня и куда-то повезла. Я любил ездить с ней по Киеву; если бабушка выезжала в город, то на базар или купить что-то втайне от деда. Выходя из прохладного сырого переулка с домами из красного кирпича, мы садились на остановке в трамвай, что на солнце блестел морской чистотой, и катились по мощеным булыжником узким улочкам, то с горы, то в гору. Все эти улочки вливались в конце концов в проспекты, такие же раздольные да светлые, что и Днепр, который мог вдруг блеснуть своей гладью где-то вдалеке. Улочки расходились от него будто волны, и чем ближе было к Днепру, тем круче они делались; а чем дальше от него – тем спокойнее и шире. Мы ехали на Крещатик, пересаживаясь с трамвая на автобус. Все автобусы в Киеве были не такие серые и худые, как в Москве, а толстые и желтые, похожие на клоунский ботинок. Ехали они грузно, лениво, будто ползли. В них набивалось народу побольше, чем в трамвай, а потому и слышались вместо разговоров только ругань да склоки, стоило одной бабе двинуть недовольно боками. Речь мешалась, вылезали наружу все пороки человеческие, и кишащий ими автобус медленно влачился до конечной остановки, туда, где все схлынывали, сходили. Бабушка оправляла костюм и ругалась, как всегда, когда была очень сердита: «Да пропади оно пропадом!»

Нам открыла пожилая женщина, бабушка с ней слащаво-вежливо раскланялась, не заходя, однако, за порог; поцеловала меня, не утерпела и всплакнула, передала ей с рук на руки, ушла. Прощаясь или провожая, она всегда теряла, будто копеечки медные, эти крохотные слезки, волнуясь и не понимая, что же произошло, делаясь не похожей на себя, уверенную и крепкую. В меблированной до излишества квартире, да еще наедине с этой женщиной, я почувствовал себя брошенным. Женщина что-то напыщенно спрашивала у меня, а я отвечал, твердя с перепугу одно и то же – что живу у генерала-дедушки, чтобы она не думала, будто у меня никого нет. И чем больше проходило времени, тем тревожней становилось мне дожидаться в этой квартире: чудилось, что бабушку Шуру обманули и она отдала меня вовсе не тем людям, которые должны были меня встречать, да и не слышал я почему-то ничего про своего отца. Но когда появился этот человек, я как будто увидел отца, только состарившегося: скуластое продолговатое лицо, тонкий нос с горбинкой, серые цепкие узковатые глаза, с выражением снисходительным да насмешливым.

Он ворвался в квартиру. Мельком посмотрел на меня и, казалось, мигом забыл. Он спешил и сразу кинулся к телефону. Звонил кому-то, ругался, что-то требовал с ревностью, а когда бросил трубку, усталый и сокрушенный, обратился ко мне. «Поедем... Папка твой дожидается... Галка! А где мои тапочки? Где тапочки мои, я спрашиваю, они вот здесь находились! Кто их отсюда трогал?!» Только доведя хозяйку до рыданий, он успокоился и снова вспомнил обо мне. «Вещи у тебя с собой или как, без вещей? Писать хочешь?.. Галка! Собери там, может, колбаски, мясца какого... С утра я не жрал! Ну быстро, найди мне. А где моя куртка синяя из болоньи? Где она, спрашиваю? Кто трогал?! Галка!»

У подъезда была брошена поперек дороги белая запыленная легковушка. Побаиваясь его да и вообще впервые усаживаясь ехать неизвестно куда в машине, встал я у задней дверки, но, уже усевшись, увидав, что я жду, он сурово позвал: «А ну, сажайся наперед». Глаза зыркали по сторонам, будто выискивая ему важное и не находя. Он не замечал, чудилось, дороги, а несло его только желание всех на пути своем обогнать. «Вот будешь у меня гостить, дам и тебе порулить. Папку твоего научил – и тебя научу», – сказал и рванул на красный свет. Одолевая робость, я спросил: «Дедушка, а разве можно на красный свет ехать?» Он резко, пугливо обернулся чуть не всем корпусом, глядя на меня, и замер от удивления, будто в тот миг к нему в кабину влетел не наивный детский вопрос, а звук милицейского свистка: испуг с удивлением относились к слову, которым изнатужился я его назвать. «А я не видел красного, надо же, проехал на красный свет... – опомнился он и буркнул недовольно, но с любопытством: – А кто тебя учил, что на красный свет нельзя? Нинка, что ль? Или Алка? Училки тоже! Слушай папку, что он скажет, а больше никого. И ты это, кровиночка моя, ну какой я дедушка там еще? Называй это, ну Петром! Как гусары будем, так и называй меня – дядя Петя, не стесняйся!»

Лето было жаркое. Клубилась золотая пыль. Дед остановился купить лимонаду, но в стекляшке у обочины, верно, не утерпел пропустить рюмку. Настроение его стало вдруг великолепным, он развеселился и жал по тормозам, казалось, у каждой закусочной. Всюду, куда он входил, говорил нараспев, будто распахивал еще какие-то двери: «Здравствуйте, женщины...» Официантки похихикивали, здоровались с ним, и вот уже принимался он с ними неуемно болтать, покупая для них же конфет. Можно было подумать, что ему нечего делать. Но стоило выйти из очередной стекляшки, как лицо его принимало волевое, решительное выражение. «Писать хочешь? Наелся? Это хорошо... Мне с тобой особо цацкаться некогда будет, ты учти, урожай у меня горит. На машине будешь учиться? Раз Настенко сказал, значит, сказал. А ну, лазь за руль. Что, страшно? Ну лазь тогда на пассажирское, пассажир...» Когда мы въехали в его владения, он притормозил, давая мне обозреть то стоящие на бетонном плацу замершие строем новые трактора, то поля картошки и даже разрешая называть себя дедушкой. А речь его, вскипая до страсти, начинала бурлить словечками: «моего», «мое», «мне», «меня», «моими», «мой»...

Спросить дедушку, почему столько лет он не хотел даже увидеть меня, я не смел. За городом было у него еще одно жилище – большая и пустоватая квартира, все комнаты которой казались как одна большая да пустая комната. Здесь ждал меня отец, радостный, что все вышло, как он хотел. Остаток дня я шлялся по закоулкам чужой незнакомой квартиры, а они шумно, долго праздновали что-то на кухне. Отец уплелся, чуть держась на ногах, упал на тахту и противно захрапел, а дедушка Настенко взялся жарить на ночь глядя мясо, бодро орудуя сковородами. Заметив меня, накормил огромными, будто лепешки, кусками шкворчащей свинины, которыми я объелся и, не помня себя от усталости, уснул.