Последние халдеи - Пантелеев Леонид - Страница 2

И вдруг случилось большое несчастье.

Такое несчастье могло случиться только в нашей стране, в Советском Союзе.

Однажды во время письменной работы, когда мы слегка разнервничались и расшумелись, Академик поднял голову от книги, которую читал, и сказал:

- Нельзя ли потише, господа.

Мы вздрогнули. Мы сразу даже и не поняли, что случилось.

Потом Горбушка, не выдержав, закричал:

- Господ нету! Не царское время...

- Действительно, - сказал Японец.

Мы с удивлением смотрели на Академика.

Академик смутился, привстал и поправил очки.

- Прошу прощения, - сказал он. - Это как-то нечаянно вырвалось. Честное слово. Извините, господа.

Мы не могли уже больше сдержать своего негодования. Позабыв обещание, данное Викниксору, мы стали орать, улюлюкать, топать, как бывало на уроках самого ненавистного халдея.

Академик заерзал на стуле и покраснел.

- Товарищи, - сказал он, - я - старый человек. Мне очень трудно отвыкнуть от старых бытовых выражений. Вы должны извинить меня.

После уроков, оставшись наедине, мы долго судачили: как нам быть?

- Ребята, - сказал Японец, - придется простить ему его старость и политическую косность. Иначе - простимся с литературой. Решайте.

- Ладно. Черт с ним, - решили мы.

Мы простили ему его старость и политическую косность. Мы терпеливо сносили, когда на уроках он проговаривался словом "господа". Мы только морщились. А он, спохватившись, всякий раз извинялся перед нами. И это выглядело очень жалко и гнусно, и наше уважение к Академику постепенно меркло.

Теперь мы вели себя на его уроках уже не так смирно. Академику приходилось туго. Но он терпел. В то время была большая безработица среди педагогов, и Академик не мог не дорожить службой в Шкиде, где, кроме жалованья, воспитатели получали богатый "дефективный" паек.

Он продолжал читать курс русской литературы. И мы по-прежнему жадно глотали все, что он рассказывал нам - о Чехове, о Толстом, о Горьком, Бальмонте, Блоке...

Но вот однажды, рассказывая нам о творчестве Льва Толстого, Академик сказал:

- Государь император с интересом следил за деятельностью Толстого.

- Какой "государь император"? - воскликнули мы.

- Государь Николай Александрович, - сказал Академик, - Николай Второй.

- Николай Кровавый? - сказал Японец. - Или Николай Палкин? Выражайтесь точнее!

Академик опять покраснел.

- Товарищи, - начал он, - я - старый человек. Я не...

- Да, да! - закричал Японец. - Вы старый человек, Эдуард Константинович, а мы новые. Как видно, старые птицы не могут петь новых песен. Что ж делать! Адью! Нам придется расстаться.

- Что?! - попробовал возмутиться Академик. - Как вы сказали? Повторите!

Но "академический" тон ему не помог. Когда мы решали "вон" - это было свято.

Академика сняли с работы административным путем по ходатайству нашего класса.

Мы проводили его - честное слово - с сожалением. Нам не хотелось расставаться с хорошим преподавателем. Ведь мы опять оставались без русского языка.

ГРАФОЛОГ

Этот маленький человек пришел на урок в пальто, как будто предчувствовал, что является ненадолго.

Снял у дверей галоши и мило улыбнулся.

- Здравствуйте!

- Здравствуйте, - довольно приветливо ответили мы.

Он взобрался на кафедру, ласково и внимательно оглядел сквозь очки класс и тихо сказал:

- Вы знаете, кто я?

- Догадываемся, - ответили мы.

В нашем классе давно уже не было преподавателей анатомии, биологии и русского языка, и вот мы наперебой стали высказывать свои предположения:

- Анатомик!

- Биолог!

- Русский!

- Я - графолог, - сказал человек.

Этого мы не ожидали.

- Это что же такое - "графолог"? - спросил Воробей.

- А вот что, - сказал человек, - я по почерку, по начертанию букв и прочих графических знаков определяю характер человека и его склонности.

- Здорово! - закричал Мамочка.

- А шпаги глотать вы умеете? - спросил Японец.

- Нет, не умею, - ответил человек. - Я - графолог. По почерку я узнаю людей злых и мягких. Я угадываю тех, кто склонен к путешествиям, и тех, кто не любит излишних движений и пертурбаций.

Мы радостно ржали.

- Фокусник! - заливался Янкель. - Ей-богу, фокусник!

- Хиромант! Гадалка! - визжал Японец.

Человек, все так же улыбаясь, порылся в карманах пальто и вытащил оттуда какой-то конверт.

Мы замерли.

- Вот, - сказал он, вытряхивая из конверта на кафедру кучу квадратных билетиков. - Я дам каждому из вас по такому билетику и попрошу написать какую-нибудь фразу. Кто что пожелает. Содержание и смысл не имеют значения.

- Послушайте, - сказал Японец. - Зачем все это?

- Ага, - улыбнулся графолог, - вы любознательны, молодой человек, это похвально. Прежде чем приступить к воспитательской работе, я должен изучить аудиторию. Моя наука, графология, помогает мне в этом. Возьмите билетики, мальчики.

Мы кинулись на приступ кафедры и расхватали билетики нашарап. После этого быстро, как никогда, мы расселись по своим партам.

- Пишите, - сказал графолог.

- Что хочешь писать? - закричал Купец.

- Что угодно, - ответил графолог.

И мы постарались. В самом деле, что можно было ожидать от дефективных шкетов? Что, помуслив карандаши и поскоблив затылки, они напишут нежным, изящным почерком:

"Луна сияла в небесах"?

Или:

"Я люблю мою маму"?

Записки, поданные графологу, были сплошь непристойные. Вычурные ругательства не помещались на маленьких квадратиках. Специалисты по ругани делали переносы и дописывали слишком сложные предложения на оборотной стороне бумаги.

- Прекрасно, прекрасно, - сказал графолог, собирая записки в груду. Вы слишком прилежны. Всё? - спросил он.

- Всё, - ответили мы.

Поправив очки, он начал читать. Уже на четвертой записке он так покраснел, что мы испугались. Так умеют краснеть только девочки и некоторые мальчики, которых часто дразнят и бьют. Взрослых людей мы не видели этаких.

Проглядев еще две-три записки, графолог поднял глаза.

Мы испугались.

- Ну вот, - сказал он. - Все это нужно, пожалуй, показать вашему директору. Он, мне думается, лучше сумеет определить ваши характеры и ваше поведение. Но вы не ошиблись, - вдруг улыбнулся он. - Я - фокусник.

- Видите эту груду бумажек? - сказал он. - Она есть!

Загадочно улыбаясь, он снова полез в карман и вытащил оттуда что-то.

Всё больше и больше пугаясь, мы вытянули шеи, приподнялись над партами. Вытащи он из кармана змею или живого зайца, мы бы не испугались больше. Мы чувствовали себя как в цирке, где все невозможное возможно.

Но он вынул - спички.

Размашисто чиркнув, он подпалил бумагу.

Пламя скользнуло по белому вороху, потекло к потолку и проглотило наш страх.

- Теперь ее нет, - раздался голос графолога.

- Ур-ра-а-а! - закричали мы. - Ура! Ура!

Голубоватый дым рассеялся над кафедрой.

Человек у дверей надевал галоши.

- До свиданья, - сказал он и скрылся.

МИСС КИС-КИС

По-видимому, эту барышню долго и основательно пугали. Добрые люди наговорили ей ужасов про дефективных детей. Перед этим она прочла не одну и не две книжки про беспризорников, которые сплошь убийцы и поджигатели, которые разъезжают по белому свету в собачьих ящиках, ночуют в каких-то котлах и разговаривают между собой исключительно на жаргоне.

Барышня подготовилась.

Пока Викниксор знакомил нас с нею вечером после ужина, мы насмешливо разглядывали это хрупкое, почти неживое существо. Когда же Викниксор вышел, со всех сторон посыпались замечания:

- Ну и кукла!

- Скелет!

- Херувимчик!

- Мисс Кис-Кис...

Барышня покраснела, потупилась, закомкала платочек и вдруг закричала:

- Ну, вы, шпана, не шебуршите!

От неожиданности мы смолкли.