Перевернутый мир - Михайлова Евгения - Страница 2

Я теперь единственный в доме работник, заведую небольшим салоном-парикмахерской. Арсений, конечно, у меня не иждивенец. Он ведет дела по интернету, консультирует, даже в каких-то расследованиях помогает, если просят. Зарабатывает нормально. Но я-то целый день в заботах, потом по магазинам, прихожу домой – там другой рабочий день: уборка, стирка. Катя, дочка, учится в театральном. И она тот еще фрукт на ветке. Меня, кажется, презирает как примитивный элемент. Отцу, мне сдается, не может простить его увечье. Потому, наверное, и выбрала театр и кино, что там можно увидеть и изобразить то, чего в нормальной жизни сроду не бывает.

Считаю, что только я в семье имею право на полный контроль за деньгами и всем хозяйством. Нашу трешку, в которой мы живем, Арсений сразу после больницы переписал на меня, чтобы удобнее было. Но у него есть еще одна квартира, она была у него до нашей свадьбы, мы там даже немного пожили, пока он эту не купил. Так вот он не только не отписал ее мне, но даже ключи не дает. Сама не знаю, почему мне так хочется ее продать. И сразу деньги потратить: машины новые купить себе и Кате, куда-то съездить с шиком отдохнуть по очереди или вдвоем: Арсений сам справится, если продуктами все забить.

Нет. Вру. Я знаю почему. Если у Арсения кто-то был, – а у него точно кто-то был, – то он водил ее в эту квартиру. И мысль у меня почти сумасшедшая: он продолжает прятать от меня даже ключи, потому что мечтает туда свалить. Может, и не один. Может, и ждет его кто-то: маньячек полно на этом свете.

Ладно. Катька дверь открывает, надо ужин ей подавать. У нее сегодня день морепродуктов – для фигуры и чего-то еще. Вчера был день капусты – для груди. И так по расписанию, которое она повесила на стенке в кухне. Дети – они ведь геморройные от сосок-пеленок до мужа-козла, который, даст бог, польстится на ее капусту и увезет в свою квартиру. Того, который у нее есть, я к ночи даже поминать не стану. Каждый день молюсь, чтобы он ее бросил. Я бы хотела, чтобы Катя уехала в другую страну. С расстояния и начинаются нормальные отношения детей и родителей, я считаю. Будет ездить в гости и возить подарки. А я – к ней. Она вообще добрая девка, только очень замороченная. Иногда мне так хочется вцепиться в нее всеми пальцами, ногтями содрать всю эту наносную шелуху. И достать, выцарапать из нее свое родное дитя, которое даже в школе пахло моим молоком. И сейчас иногда, как разлепит утром сонные глаза, махнет ресницами – я такие в салоне наклеиваю клиенткам, а у Катьки свои, как у отца, – так просто схватила бы ее на ручки, чтобы она шепнула «мама». Но не дай бог до нее дотронуться, она сразу фыркнет и скажет: «Ма, отстань, я же не умылась, зубы не почистила. И вообще я проспала». Может, я и ей противна. Как и всем в этом доме – на три разных чертовых мира.

Екатерина

Я стараюсь приходить домой как можно позже. В детстве я бежала на запахи и звуки родного дома. Мне так был нужен радостный, всегда немного взвинченный голос мамы. Я млела и балдела, когда папа поднимал меня чуть ли не под потолок на вытянутых руках над своей головой. От мамы не требовалось быть умной. От папы я не ждала телячьих нежностей. Я получала от родителей столько, сколько мне было нужно. Мамина забота, ее, как она говорила, «вкусняшки» и «обнимашки». Мне кажется, это стало основой моей уверенности в себе. Я достойна любви и внимания. Я приятна в физическом контакте. «Ты пахнешь, как мамин цветочек», – говорила она. Вроде полная ерунда: какой такой мамин цветочек, – а так грело. Папа был истиной в высшей инстанции. Он мало бывал дома, очень редко говорил что-то, кроме самых простых вещей. Но с тем большим интересом и вниманием я ловила каждую его мысль, серьезную взрослую информацию. Это не было рассчитано ни на то, чтобы вызвать у собеседника удовольствие, ни на обсуждение, ни на воспитание. Это просто было так. Иногда очень тяжелые и глубокие вещи, которые я прятала в своем сознании, чтобы когда-то понять их самой. Интеллектуальный контакт с папой – а он был именно таким с детства – стал для меня стимулом думать, понимать, искать, не верить в навязанные догмы и к любым выводам приходить самостоятельно.

Валера как-то сказал, что я самонадеянна и часто невыносима. И смягчил: «Но это компенсируется твоим обаянием и нежностью, так что я потерплю. Если совсем честно, терплю с удовольствием». Валера… Мой бойфренд, у которого есть жена и ребенок. Он старше меня почти на двадцать лет. И я точно знаю, что с первых минут знакомства поразило и пленило меня. Валерий Смирнов – режиссер второго фильма, в котором я снимаюсь в небольшой роли. Он долго ходил по театрам и искал «незамыленную и не примитивную» исполнительницу, как сам потом сказал. Когда он выбрал меня, я была так счастлива, будто мне сразу «Оскар» дали. Валера – и есть «Оскар» судьбы. Только мне его не удержать: руки слабоваты. Да и не борец я с чужим ребенком и его матерью. Я не верю в счастье, добытое такой ценой. Собственно, никто мне ничего такого и не предлагал, и отношения наши далеки от сладкой идиллии. Но я и к этому была готова, благодаря родителям. Женщине трудно любить умного и сильного мужчину, но она в эту тяжесть впивается изо всех сил, чтобы не упустить, чтобы не забрали. Потому что другой вариант кажется падением. Так даже с моей мамой, которой, конечно же, было бы в тысячу раз комфортнее жить с покладистым, туповатым тюфяком. Как у ее подруг. То, что мама всегда испытывала к папе, мне казалось сплавом любви, ненависти, ревности, а теперь и раздражения. Он стал калекой. Мы смотрим на него сверху, а он по-прежнему настолько выше нас. А оттого, что не за кем больше следить и охотиться, папа иногда смотрит подозрительным взглядом даже на меня. На маму он вообще старается не смотреть.

Вот почему я прихожу домой поздно. Я по-прежнему люблю запах и родное тепло нашей квартиры, но теперь мне больше всего нужна тишина. Мама зевает, подавая мне ужин. Ей очень рано вставать. Она спрашивает, как дела, я коротко и формально отвечаю. Тему Валерия мы по вечерам обходим. Она для мамы слишком болезненная, для нее нужны дневные силы, эмоциональный запал, который еще не весь израсходован на алогичные и бессмысленные претензии к отцу. В тот момент, когда мама, прощаясь на ночь, прижимается горячим лицом к моему уху, я люблю ее, как прежде, искренне желаю спокойной ночи и очень хороших снов.

Папа… Он всегда, в любое время ночи, что-то пишет или ищет по своему ноутбуку. Тишина в его комнате такая сосредоточенная, напряженная, густая и продуктивная, что мне хочется раздвинуть ее, как заросли в глубокой чаще, и увидеть тот свет и ту разгадку, которые ищет он. Я говорю:

– Привет.

Он отвечает:

– Доброй ночи. Рад тебя видеть.

И наши взгляды убегают, прячутся, скрываются, как будто мы боимся наткнуться на что-то острое или, наоборот, нечаянно ранить или испугать друг друга. Я боюсь своих пошлых и банальных вопросов типа – как здоровье, ты в порядке? Еще больше меня пугают его возможные ответы. К примеру, жестокая шутка: «Ноги устали». С ним такое бывает. Он, мне кажется, уверен в том, что я испытываю к нему только брезгливость, что он превратился для меня в неподвижный, мешающий, лишенный смысла предмет. Мы похожи в том, что он никогда не уточнит и не спросит напрямую. Я не стану опровергать непроизнесенные обвинения. А в их контексте слова любви и тревоги прозвучат фальшиво. Оказавшись в четырех стенах, мы отброшены друг от друга в запредельно разные миры. Мы сейчас ничего не знаем друг о друге. Мне иногда так нужен его совет, просто мнение, но где мои глупые переживания и страдания и где его великое горе. Это так несопоставимо.

Я что-то рассказала о сегодняшнем дне, о съемке. Интересно: маме я говорила примерно о том же, но совершенно другими словами. Я теперь все адаптирую для ее уровня. Она осталась моим теплом, но я продолжаю тянуться к высоте папиных мыслей и понимания. Я уже повернулась, чтобы уйти к себе, и вдруг это произошло… Папа произнес: