Воронье сердце. Отбор по принуждению (СИ) - Бородина Мария - Страница 45

— А вот и первые претендентки, — прокричало эхо из глубины зала, и навстречу нам вышла, почти паря по воздуху, пафосная дама. Ее пышное тело обтягивало черное бархатное платье в пол, а на голове красовался высокий тюрбан. Из-под его кружевной оторочки выглядывали огненно-рыжие локоны. — Меня зовут Агата. Я дворцовый концертмейстер, и я помогу вам разобраться с вашими предпочтениями.

— A мы вот… — пробормотала было Альви, но тут же затихла, остолбенев.

Агата щелкнула пальцами, и под потолком загорелись белыми вибрирующими точками маглюмы. Надо сказать, что при свете она казалась куда более пафосной. Разлет редеющих бровей подчеркивали толстые линии сурьмы, губы оконтуривали жирные мазки алого карандаша, а сморщенные руки укрывали кружевные перчатки.

— Начнем, — произнесла Агата и ухмыльнулась: почти зловеще. — Пожалуй.

Глава 47

Ох, зря я за Альви в вокальный зал потащилась! Знала бы, что нас ждет — отказалась бы от испытания сразу. Потому что два часа напролет Агата нудным и смешным голосом втирала нам базовую теорию вокала. Альви, в отличие от меня, что-то понимала, и даже называла свой голос красивым словом «сопрано». Но это, впрочем, оказалось не самым страшным.

К середине занятия в зал приперлись Ровена, Генриэтта и Лусьена. Их перехватили другие концертмейстеры. Впрочем, Лусьена сразу заявила, что слушать всякую ерунду она не собирается: и без того все знает. Уединившись с пианисткой в дальнем углу зала, она, зычно пританцовывая, принялась распевать песню Хельги Кузов «Много четвертин».

— Итак, ибресы, — Агата, наконец, прервала нудную речь и сложила руки перед собой. — Давайте определяться, что мы будем исполнять.

— Я уже, — пропищала Альви и, подобравшись к Агате, что-то прошептала ей на ухо. Меня передернуло то ли от столь интимного жеста, то ли от недоверия. Хотя, возражать я не стала: право Альви — не доверять мне. Мы все здесь соперницы.

— Отличный выбор! — Агата поправила тюрбан, и ее рыжие локоны зазолотились в солнечном свете. И тут же перевела взгляд на меня: — А вы?

— Не знаю, — призналась я честно.

— Это как не знаете? — изумилась Агата. — А сюда тогда зачем пришли?

— Именно из-за того, что не знаю, как себя проявить.

Я старалась говорить тихо, но заметила, что Лусьена едко вытаращилась на меня из своего дальнего угла, ловя каждое мое слово. Небось, именитым отцом научена каждую нелепую оговорку против оппонента использовать!

— Ну, — Агата растерянно выдохнула, — не печальтесь! Давайте попробуем! Какая музыка вам нравится?

— Ансамбли «Синий лишайник», — начала я перечислять. Челюсть Агаты верным курсом падала все ниже с каждым моим словом. — «Квадрант жидкости», «Правитель и Лицедей», «Тан-Комино»…

— Богиня Филлагория, не продолжайте! — Агата закатила глаза и подобрала челюсть.

— Вы же девушка, прекрасная и нежная девушка! Негоже вам такие грязные кабацкие песни слушать! А на королевском приеме распевать их — и подавно дело негожее!

— Да почему негожее-то, если эти песни нравятся мне? Они — отражение моего внутреннего мира, а не у всех он соткан из розовой паутинки.

— Есть вещи, которые порицаются высшим обществом, и мы должны это учитывать,

— проговорила Агата, откидывая крышку рояля. — Чем не по душе тебе Лабуда, например?

— Кожаными трусами и бронелифчиком, — буркнула я.

— Есть же множество достойных современных певиц! Гранна Гугу, HrNat… ну или Зефирочка, в конце концов, если вы любите контркультуру.

«Посвяти мне песню, Лира, — зазвенел в голове сладкий, как гитарное соло, голос Рэнимора. Теплота заструилась по телу, поднимая мурашки. И даже почудилось, что во тьме блеснули его голубые глаза. — Не забудь»

— Зефи-ирочка? — протянула я. — А это интересное предложение. «Кабы золотник давали мне каждый раз, когда приходишь ты мне на ум, я бы побиралась у карет, я бы стала самой стройной с голоду».

— Нет! — Агата тут же замахала руками. — Зефирочку не надо!

— Почему не надо? Вы сами только что предложили!

— Тембр не тот, — отрезала Агата бескомпромиссно.

«Посвяти мне песню», — повторил голос Рэнимора уже насмешливо. И затих, как весенний порыв ветра, спрятавшийся в кронах.

— Хорошо, — я напрягла память, отвечая то ли Рэму, то ли Агате. Ничего хорошего в голову не лезло. — Вы знаете репертуар ансамбля «Убить моего благоверного»?

Альви захихикала в ладонь. Не знает — сразу видно. По округлившимся глазам Агаты я поняла, что для нее это также нечто из области неизведанного.

— Выберите что-то более популярное, — отрезала Агата.

— Я настаиваю, — возмутилась я. — Мы уже много раз не смогли прийти к компромиссу.

Лицо Агаты медленно налилось багрянцем. На лбу проступили блестящие капли пота. Не нужно было обладать семью пядями во лбу, чтобы понять: я не нравлюсь ей. И хорошо, если только по причине того, что наши музыкальные вкусы разошлись.

— «Убить моего благоверного»! — прокудахтала она на весь зал. — Ишь, ты! Как только не назовутся!

— Я знаю этот ансамбль, — отозвалась концертмейстер, что занималась с Ровеной и Генриэттой.

— И «Покорного слугу» знаете? — я тут же воспряла духом.

— Подберем, — заверила меня женщина и широко улыбнулась.

Глава 48

Не знаю, откуда у меня возник талант к вокалу. Может быть, я родилась с задатками, а может посланники Филлагории принесли мне его на белых крыльях, но пела я, забывая обо всем. О том, что потеряна между двух огней и не могу ступить ни шага, о безрадостной перспективе заключения под стражу, об улыбке Олафа и его словах, которые когда-то казались бриллиантами на дне черного колодца Вселенной… Филлагория, да я даже имя свое забыла! Лишь поцелуй Рэнимора все еще горел на губах и распускался пламенной розой с каждым словом, с каждым выдохом.

Пусть слово — ложь, но ты поймешь:

Он научил меня врать безгрешно.

И станет твердь седым песком

Когда меня ты коснешься нежно. [1]

— Довольно неплохо, — со снисхождением прокомментировала вторая концертмейстер, снимая очки. Звали ее Анна, и на проверку она оказалась куда приятнее Агаты с ее безбрежным пафосом. — Но ты слишком зажата. Отпусти себя. Представляй, что тут, — она легонько коснулась моего солнечного сплетения, — распускается цветок.

— Мне воспринимать это, как комплимент, — не сообразила я, — или как намек, что мне лучше не соваться в эту стезю?

Анна добродушно рассмеялась, и по ее щекам побежали мелкие морщинки:

— Одного дня очень мало, чтобы сделать из неограненного камня драгоценное украшение. Ты понимаешь это, девочка моя. При всем при том, я считаю, что ты не станешь худшей на выступлении. Ты умеешь вкладывать в песню смысл. Она идет у тебя от сердца.

Я бросила взгляд в добрые голубые глаза Анны. «Ничего не бойся!» — отражалось в их льдистой глубине. Знала бы она, что если я завалю выступление, станет только лучше. Для меня и для остальных. Но вот проблема: в то же время меня разрывало страстное желание посвятить Рэнимору песню. Иррациональное, необдуманное и немного сумасшедшее. Странное и сладкое помешательство не терпело противоречий, не заглушалось шальными мыслями, не вытеснялось утекающими секундами… И пугало оно, пожалуй, посильнее предстоящего испытания.

— Я справлюсь, — проговорила я в конце концов. И, что странно, на этот раз я верила себе.

На обед я благополучно опоздала: желание еще раз опробовать возможности своего голоса перевесило здравый смысл. Лишь когда Анна вытолкала меня из зала почти взашей, будто бродячую собаку, что забрела в лавку погреться среди зимы, до меня дошло, что грядут проблемы.

Впрочем, у страха глаза велики: ничего интересного я не пропустила. Разве что, место мне досталось отвратительное: между Шанти и Роттильдой. От одной воняло, будто от мусороприемника, а от присутствия второй просто было мерзко. До тошноты и противных мурашек под коленками. Шанти натягивала во мне какие- то невидимые нити, даже будучи за пределами видимости. И от этого внутри тлело едкое, разрушающее, кислотное пламя.