У истоков России
(Историческая повесть) - Каргалов Вадим Викторович - Страница 35

Холоп великого князя, Бузлица, выговорив себе в награду две гривны серебра, поведал смиренному князю Ивану Стародубскому, что старшая-де братия делит между собой отчины малых князей. Перепуганный Иван прибежал к великому князю Андрею, упал в ноги и взмолился, чтобы оставили ему хотя бы половину его княжества. Андрей Александрович немало удивился, а потом, все узнав, долго хохотал. Но своего холопа Бузлицу велел избить батогами и вырвать ему лживый язык, чтобы другим лукавить и наветничать ради корысти неповадно было…

Последний день княжеского съезда. В хоромах князя Василия Константиновича, который держал город Дмитров вместе с заволжским Галичем и наезжал в свою вторую столицу не каждый год, собрались князья. Великий князь Андрей Александрович, князь Михаил Тверской и князь Даниил Московский сообща призвали меньшую братию целовать крест на неприкосновенность княжений, кто чем на сей час владеет. Несогласных не было: не отнимают своего, и то хорошо! Умирились между собой князья и разъехались, успокоенные. «Слава те господи, все осталось по-прежнему! А Москва пусть коломенские волости за собой держит, вроде бы ничьи они, раз Константин Рязанский в полон попал!»

Тогда еще не были произнесены вслух слова, которые вскоре разрушили до основанья все строение мира, достигнутое на княжеском съезде в Дмитрове.

А слова эти — «переяславское наследство»!

Глава 7

Переяславское наследство

В одиннадцатый день мая, на Мокия-мокрого, когда багряный восход солнца предвещал грозовое и пожарное лето, — в Москву приехал неожиданный гость.

Воротным сторожам, которые принялись было расспрашивать, кто он и откуда, приезжий ответил неопределенно, не называя имени своего:

— К господину вашему Даниилу Александровичу, по княжескому делу…

Десятник Гриня Ищенин выглянул в калиточку, прорезанную в воротах, и засомневался, стоит ли впускать приезжего человека в город раньше положенного часа. На первый взгляд, приезжий был не из больших людей: закутался до самых глаз в простой суконный плащ, шапка у него была тоже простая, с небогатой беличьей опушкой, а спутники его выглядели и того беднее — бурые кафтаны, войлочные колпаки, на ногах — чеботы. Тут еще подумать надобно, по чину ли московскому десятнику перед ними шапку ломать…

— Чего медлишь! Отворяй! — нетерпеливо и требовательно крикнул всадник, дернулся в седле. Под плащом у него коротко звякнуло железо доспеха. Кончик ножен, выглянувший на миг из-под полы, окован серебром, а на серебре — затейливый прорезной узор, а в прорезях — красный бархат. В богатых ножнах носит меч приезжий человек, прямо-таки в княжеских…

Десятник всмотрелся повнимательнее.

Конь под приезжим был рослый, видный, с широкой грудью — не простой конь, цены такому коню не было…

Но даже не богатое оружие и не воинский конь убедили Гриню Ищенина, а глаза незнакомца — пронзительные, гневно прищуренные. Так повелительно простые люди глядеть не приучены…

«Почему сразу не заметил? — ужаснулся Гриня. — Недосмотрел, недосмотрел… За такой недосмотр воевода Илья Кловыня не похвалит, нет, не похвалит…»

Исправляя оплошность, десятник собственноручно откинул засовы, уважительно поклонился приезжему человеку и пошел, приволакивая раненную в рязанском походе ногу, впереди его коня — показывать дорогу.

На улицах Кремля было безлюдно. Москва еще спала, и лишь над немногими дворами поднимались струйки дыма: самые наиревностнейшие хозяйки начали запаливать очаги.

Дремали караульные ратники у княжеского крыльца, оперевшись на древки копий.

Приезжие спешились, встали молчаливой кучкой.

Один из дружинников, выслушав тот же немногословный ответ незнакомца — «К Даниилу Александровичу, по княжескому деду!» — пошел докладывать.

Ждать пришлось долгонько. В такой ранний час нелегко было добудиться дворецкого Ивана Романовича Клушу, а помимо него к князю неизвестных людей не допускали. Так раз и навсегда распорядился Даниил Александрович, и стража выполняла это неукоснительно.

Приезжие ожидали смирно, не выказывая нетерпения.

Гриня Ищенин, глядя на них — плохо одетых и невзрачных рядом с нарядными княжескими дружинниками, — снова засомневался, верно ли поступил, решившись нарушить покой такого важного боярина, как Иван Романович Клуша. За это могли и не похвалить…

Успокоился Гриня лишь тогда, когда с крыльца неожиданно обежал дворецкий и обнял незнакомца в плаще, как ровню.

«Слава богу, и на сей раз пронесло! — перекрестился Гриня. — Нужно не забыть свечку поставить у Спаса на Бору!»

Так суеверный десятник поступал, если сомнительное дело заканчивалось благополучно. Не первая это будет свечка, поставленная Гриней по зароку в церкви Спаса, и не десятая даже. Воротная служба опасна, поскользнуться на ней легче легкого, а в ответе за все он один, десятник Гриня Ищенин…

Гриня потоптался еще немного возле княжеского крыльца, перекинулся со знакомыми дружинниками пустяшными словами, и зашагал прочь, успокоенный.

Прохладный утренний ветерок отдавал дымом. Но это был не горький, тревожный дым пожара, а мирный хлебный дух, предвестник полевой страды: еще не кончилась Никольская неделя, мужики на полях выжигали прошлогоднее жнивье, и легкое дымное марево постоянно висело над Москвой. И думы у Грини Ищенина были мирные, домашние. «От Сидорова дня первый посев льну, на Пахомия-бокогрея поздний посев овса, а там и Фалалей-огуречник недалеко[48]. Надобно работника взять на двор. Одной бабе не управиться, сам-то я больше в карауле…»

Шел Гриня по утренней Москве, выбросив из головы недавние заботы. Он, Гриня, свою службу исполнил, пусть теперь дворецкий Клуша беспокоится…

А дворецкий Иван Клуша в тот самый час стоял перед дверью в княжескую ложницу и мучился сомнениями.

О приезде боярина Антония, ближнего человека князя Ивана Переяславского, следовало бы доложить немедля: только важное дело могло привести боярина в Москву. Но будить князя было боязно. Давно прошли те благословенные времена, когда к Даниилу Александровичу люди ходили запросто, без страха божьего в душе. А тут еще телохранитель княжеский Порфилий Грех будто нарочно подсказывает, что засиделся Даниил Александрович вчера допоздна, все грамоты с боярином Протасием читали. Комнатный холоп Тиша тоже неодобрительно качает головой: не дают, дескать, покоя батюшке Даниилу Александровичу…

Так и не решился боярин Клуша сам постучаться в двери.

Наконец холоп Тиша почувствовал по одному ему известным приметам пробуждение князя и неслышно проскользнул в ложницу. Почти тотчас раздался голос Даниила Александровича:

— Пусть войдет.

Иван Клуша перекрестился, шагнул через высокий порог.

Князь полулежал на постели, откинувшись на подушки. Белая исподняя рубаха распахнулась, волосы упали на глаза, а сами глаза со сна припухшие, будто недовольные.

Но заговорил князь без раздражения — знал, что без крайней нужды тревожить его не осмелились бы:

— С чем пришел, боярин?

— Антоний из Переяславля прибежал. Говорит, дело неотложное.

— Отведи в посольскую горницу, скоро буду, — сказал князь и, заметив, что дворецкий нерешительно топчется на месте, спросил резко: — Чего еще?

— Кого из думных людей прикажешь позвать?

— Никого. Один говорить буду. Сотник Шемяка меня проводит.

Холоп Тиша поставил на скамью возле постели серебряный таз с ледяной родниковой водой, положил рядом рушник. Даниил Александрович скользнул взглядом по задиристым красным петухам, вышитым по краю рушника, улыбнулся: «Ксеньино рукоделье!»

Опять неслышно приблизился Тиша. В одной руке холопа — нарядный кафтан с серебряными пуговицами, в другой — белая холщовая рубаха. Даниил молча указал на рубаху, давая понять, что оденется по-домашнему. Сапоги Тиша уже сам подал кожаные, а не нарядные сафьяновые.