Айя и Лекс (СИ) - Черная Лана - Страница 46

Сколько она пробыла в беспамятстве — не помнила. Только голос, что-то нашептывающий, успокаивающий, уверяющий, что все будет хорошо, что она сама все поймет потом, когда вырастет.

А когда пришла в себя — обнаружила в своей палате осунувшегося Димку с младенцем на руках.

Никто так и не узнал, что случилось в тот день. Марина даже не интересовалась, был ли Димка в курсе. Он тогда потерянный был — любимую жену потерял. На дочку вообще смотреть не мог первое время, сбегал. Неделями пропадал в своей студии. А Марина кормила, мыла, выгуливала чужую дочь, ненавидя ее все сильнее с каждым днем. Айя невероятно походила на свою мать. И чем старше становилась, тем разительнее было сходство. Это сводило с ума. Как и сумасшедшая любовь Димки к своей покойной жене. Облегчение наступало лишь, когда Димка уматывал в очередную командировку, а Айю забирал отец для своих чертовых опытов. Каждый раз, оставляя ребенка в клинике, Марина отчаянно хотела только одного — чтобы та умерла. Чтобы в одно прекрасное утро что-то пошло не так и Айи бы просто не стало. Она ложилась спать с этой мыслью, с ней же вставала. Но ничего не происходило. Айя росла здоровым ребенком, который ни разу в жизни не болел даже самой обычной простудой. Ко всему прочему еще и несносным ребенком, не признающим авторитета матери, ее, Марины, авторитета. Пока не появился шанс приструнить строптивую девчонку…

Марина сглотнула, с колючим комком проглатывая и так некстати вылезшие наружу воспоминания.

…Димка вернулся на два дня раньше и по его глазам Марина поняла — случилось непоправимое. Она прокляла каждую секунду своей никчемной жизни, когда услышала два слова, обрушивших ее привычный мир.

«Эльф погиб…»

Два слова, вынесшие приговор и ей.

В ту минуту она вдруг осознала, что ее больше нет.

Нет той Марины, что могла смеяться над Димкиными историями. Той девушки, что отчаянно цеплялась за жизнь. Той женщины, ненавидящей весь мир. И того мужчину, что навсегда оставил этот мир.

В тот день, наблюдая за торжественными похоронами, она навсегда лишилась части себя. Половина ее сердца умерла, корчась в страшных муках. Та половина, что трепыхалась в жалкой попытке вернуть Марину к жизни, заставить ее чувствовать, как прежде. Больше не осталось ничего, кроме выжженного нутра. Кроме бездушной оболочки, желающей только одного — быть сильнее и богаче. Чтобы никто и никогда больше не посмел ею манипулировать и решать за нее.

Она поклялась на его могиле, что добьется всего сама. Поклялась, что будет сильной. И что найдет в себе силы простить его…

А теперь он сидит перед ней, ощупывая цепким взглядом холодных синих глаз. Спокойный, равнодушный. Тогда как у нее ураган внутри такой силы, что готов снести полгорода. И сил сдерживаться не осталось. Как и верить.

— Нет, — протянула Марина, отступая. — Я тебе не верю. Нет. Лешка Костромин умер. Его больше нет. Ты — не он. Не он.

А он усмехнулся понимающе и ударил по самому чувствительному, уязвимому месту. Нашел брешь в ее каменной стене, воздвигаемой столько лет. Разобрал по камешку каждым выверенным словом. Рассыпал, как карточный домик, выставив напоказ ее душу. Ту, что казалась выжженным полем. Грейдером проехался по ней, оставляя кровавые полосы.

— Мы хотели обвенчаться, — сухо, как будто документальную хронику пересказывал, — в церквушке в маленьком городке Каменка. Мы даже ездили туда, с отцом Николаем познакомились, — он говорил, а Марина не дышала почти. Губу закусила, кулаки сжала, из последних сил сдерживая слезы. Она целую вечность не плакала и сейчас не станет. Не перед ним. Не перед его любовницей. — Он нам свой приход показывал, помнишь?

Она молчала, а он и не ждал ответа.

— Помнишь, — поднялся, тяжело опираясь на трость. — И я помню, Марина. Белое кружево подвенечного платья, колечко с бирюзой и как мы билеты покупали, как дату обсуждали. И как решили у отца Николая и поселиться — ему работящая и семейная молодежь нужна была, особенно врачи. И как я ждал тебя на вокзале, а ты так и не пришла, — он остановился совсем близко, почти вжав ее в стену. И говорил, говорил. Никто не знал этого, только она и ее Лешка.

— Нет, я… — она зажала ладошкой рот, не позволяя словам вырваться на свободу. Она не должна вспоминать это. Не должна облекать в слова, потому что это все разрушит. Всю ее жизнь. И вернет обратно на ее персональную точку отсчета: к его квартире и рыжей голой девице в его постели. Но и молчать больше не могла — слишком долго это мучило ее, став той самой направляющей, определившей ее судьбу. — Я пришла, Лешка. К тебе пришла, — горечь растекалась по венам, отравляла. — С вещами.

Он нахмурился, удивленный ее словами. Неужели думал, она не знает? Неужели решил, что сможет ее обвинить во всем? Нет! Она давно никому не позволяет собой помыкать. И ему не позволит сделать из нее девочку для битья.

Вздернула подбородок, с вызовом встречая его настороженный взгляд.

— Я пришла, Лешка, и нашла в твоей постели ее.

И кивком головы указала на замершую за столом каменным изваянием рыжую тварь.

Он проследил ее взгляд, поймав растерянный своей подружки. Та побледнела еще больше, кажется. И сидела совершенно одна: ни Корзина, ни дружков Туманова, ни юриста. Даже Айя с Павлом ушли. Ни души, кроме них троих. Куда все подевались, что Марина и не заметила? Неужели так провалилась в прошлое, что выпала из реальности? Какой кошмар. Так себя отпустить — непростительно.

Снова вляпаться в дерьмо под названием “любовь” хуже смерти, даже если эта любовь лишь отголосок прошлого. Она должна держать себя в руках. И не отступать от своих правил: никому не позволять манипулировать собой. Даже собственным эмоциям, особенно эмоциям. Они мешают здраво мыслить и видеть в людях главное, а не то, что они хотят, чтобы видели в них.

И сейчас Марина видела растерянность в мужчине напротив. Она ошарашила его своими словами. Накренила в нем что-то, пошатнула твердую уверенность в ее вине.

Ну что ж, лучше поздно, чем никогда.

— Марина, ты сейчас серьезно? — он покачал головой и даже отступил на шаг от нее. Зубы стиснул, и желваки заходили от проступившей в низком голосе злости. — Через двадцать лет ты заявляешь мне, что во всем виновата моя сестра?

— Кто? — голоса не стало, только жалкий сип. И эмоции снова взяли верх. Нет, этого не могло быть. Это просто бред. Какая, к дьяволу, сестра? Марина точно знала, что Лешка, ее Лешка — единственный ребенок в семье. Точно. Наверняка. Никаких братьев и сестер, но он сказал…сказал… — Ты сказал…

— Леся — моя сестра, — твердо, без тени сомнения. Глаза в глаза.

И Марина поняла — не врет.

Мир поплыл перед глазами, и воздух враз закончился в легких. Эта рыжая тварь, которую Марина ненавидела каждой молекулой — сестра ее Лешки. Не любовница, как она считала столько лет. Сестра… Боль оглушила, воруя сознание.

И только звенящий яростью женский голос удержал Марину от позорного обморока.

— Гад…Какой же ты гад, Туманов. Ты…

И цокот каблуков эхом по вискам. Марина мазнула взглядом по покинувшей кабинет женщине и медленно сползла на пол, не в силах осознать услышанное. Не пытаясь больше держать в узде саму себя. Устала и отпустила. Даже если пожалеет потом — плевать. Она просто умирала в эти мгновения. Медленно и мучительно. А ведь еще недавно она считала себя сильной и давно разучившейся что-то чувствовать помимо злости и острого желания все контролировать. Одна фраза все изменила.

— Сестра… — прохрипела, ощущая, как боль скрутила внутренности, тугим узлом связала пробившуюся в брешь прошлого душу.

Не верила, хоть и понимала — правда все. Каждое его слово. И все равно не верила.

Слишком тяжело.

Невыносимо почти.

Колени к груди подтянула, сжимаясь, прячась от его пронизывающего взгляда. От его голоса, тихого, отзывающегося в каждой клетке ее тела.

Горячие пальцы сжали ее локоть, рванули вверх. Она покачнулась на каблуках, но устояла.