Огонь его ладоней (СИ) - Чернышева Наталья Сергеевна - Страница 52

— Хорошо, — не стала возражать Таська.

Но она вошла следом за мной в мой номер, за что я ей до сих пор благодарна.

На столике у входа стояла коробочка линии доставки. Я немедленно сунула в нее нос: что же там такое могло бы быть.

Там лежала, свернутая в колечко, моя серебряная цепочка с кулоном. Та самая, которую паршивка Татьяна пристроила на веранде, на самом видном месте, чтобы Январь не промахнулся взглядом. Еще и кулон раскрыла, чтобы уж наверняка.

Я открывать не стала. Я и так знала, что подарок лантарга Поункеваля — внутри. Потому что если бы его хотели сжечь, сожгли бы еще тогда. И — никакой записки, ничего. Просто моя цепочка. Как причина всех, свалившихся на мою голову бед.

Меня прорвало слезами, я рыдала безостановочно, а Таська сидела рядом и держала за руку, и я снова была ей благодарна за то, что она — живая и теплая — рядом. Может, я справилась бы без нее, но — не скоро и не просто и еще вопрос, справилась бы вообще.

Когда на тебя внезапно падает небо, очень важно, чтобы кто-то держал бы тебя за руку. Кто-то родной и близкий, кто поможет тебе выползти из-под острых осколков.

Потом, чуть успокоившись, я рассказала Таське, икая и всхлипывая, из-за чего мы поссорились, и почему я ушла в ночь, где меня подобрала Татьяна. И про Татьяну рассказала. И вообще.

Наболтала лишнего.

Но при этом мне странным образом стало легче, хотя слезы продолжали отнимать кислород с прежней ненавистью.

— Я поговорю с Драконом, — тихо сказал Митирув. — Нельзя же быть такой задницей!

Слезы у меня тут же подсохли:

— Не надо!

— Почему?

— Я не хочу с ним мириться!

— А я не собираюсь вас мирить, — заявил Митирув. — Я собираюсь сказать Дракону, что он — задница.

— Не надо, — твердо сказала я, подумала и попросила: — Пожалуйста.

Он пожал плечами и не ответил. Я поняла, что сделает по-своему. Злость снова всколыхнулась темной волной. А пусть! Пусть скажет! Хуже уже не будет. Куда уже хуже!

И кто бы мне сказал всего двадцать дней назад, что я посмотрю на Таськиного гентбарца с признательностью!

Человек — это нечто большее, чем расовая принадлежность. Вот Татьяна — человек, биологически. А по сути — чудовище. Митирув же — наоборот. Насекомый, но человек.

Неважно, кем и где ты родился. Важно только то, кто ты есть.

— Эля, — сердито сказала Таська, гладя меня по руке, — твой Январь — какашка. Вот честно. Самая настоящая червивая какашка! И ты, пожалуйста, возьми себя в руки, потому что он твоих нервов не стоит.

— Что мне делать, Тася? — спросила я беспомощно. — А? Скажи.

— Видишь ли, ты сама накосячила, конечно, — сказала она. — Вот зачем ты это на себе таскала?

— Я забыла! — всхлипнула я.

— Забыла она.

— Ну, забыла же! И ты сама знаешь, что у меня с лантаргом ничего не было! И быть не могло!

— Да, да, знаю, ты — расистка, — хмыкнула Кудрявцева, а я невольно вспомнила наш с нею спор, еще на Нивикии, господи, как давно это было! — Но это ты знаешь. И я. А у мужика сейчас боль от лютой ревности. И не так уж он неправ, честно говоря.

— Что? Тася, ты кого сейчас защищаешь?!

— Тебя, глупая. Тебя!

— Хороша защита!

— Ты его любишь? — серьезно спросила Кудрявцева.

Спросила. Откуда я знаю? Вчера любила, сегодня…

— Ты реши, что ты для себя хочешь. Хочешь его вернуть? Хочешь его забыть?

— Ты не понимаешь…

— Эля, — Тася гладила меня по руке, и от ее мягоньких пальчиков словно бы разливалось золотое тепло, как от рук целителя в рабочем трансе, — поверь мне, я понимаю. В такие моменты мне всегда хотелось умереть, лишь бы не отвечать на эти вопросы самой себе. Но отвечать придется, причем без лукавства. Рано или поздно. Так или иначе. Вот когда будешь готова ответить, тогда давай поговорим еще раз. А пока — плачь. Столько, сколько нужно. Слезы вымоют лишнее. Плачь, Эля… Мы — рядом. Мы тебя не оставим. Мы поможем тебе все это пережить…

— Но я ему все равно скажу, что он засранец, — упрямо повторил Митирув.

Вечером, когда закат разложил над морем свой красочный пасьянс, мы с Таськой гуляли по пляжу вдоль кромки прибоя. Мне стало полегче, учитывая лошадиную дозу успокоительного, и Кудрявцева потащила меня на прогулку, мол, чего сидеть в четырех стенах и киснуть. Я вспоминала, как точно так же теребила и тормошила подругу в период ее депрессий после очередных расставаний. И странно же было чувствовать на ее обычном месте себя.

Еще страннее было думать о том, что все пройдет. А оно пройдет непременно, у Таськи же проходило. Как-то же она выбиралась из наполненной болью ямы. А тоже ведь, наверное, казалось, что это уже навечно, это — навсегда: боль потери и все, с нею связанное, вплоть до отчаянного нежелания жить.

Прыгать со скалы в море я не стану, конечно же. Не маленькая уже.

Но как же больно, кто бы знал! Слепая ревность Января давила тяжестью, к земле гнула, — на пустом же месте ревность, если бы не на пустом, было бы, наверное, легче. И за Поункеваля было обидно. Что к нему за глаза вот так относятся только из-за его расовой принадлежности. А я же от него ничего плохого никогда не видела, наоборот!

Когда я озвучила свои мысли Таське, та подлила урана в реактор:

— Все-таки ты к вашему доблестному лантаргу неровно дышишь, Эля.

— И ты туда же, — горько сказала я, останавливаясь.

Волны лизали мои следы, накатывались на ступни и уходили обратно в море, кипя цветной пеной. Сквозь заревой огонь проступали звезды, и с каждой минутой звезд становилось все больше. Вскоре их огонь сомкнется в сплошной пылающий ковер размером во все небо.

— Забыть не можешь. И тебе за него обидно.

— Но это же не…

— Со стороны выглядит не как «не», — сказала Таська. — Попробуй перевернуть ситуацию. Представь себе, что Январь носит у себя на шее подарок девушки, а когда ты случайно его видишь, объясняет, что это подарок. Не от сестры, не от матери. А?

Я честно попыталась представить. Получилось… ну-у…

— Вот. Поэтому если хочешь вернуть Января, ничего ему про Поункеваля не говори, и подарок его спрячь, Татьяны нет, больше никто его вытаскивать на поверхность не будет.

— А если не хочу возвращать?

— Тогда говори почаще и побольше, еще и с восторгом, — дала совет Таська. — Так он очень быстро от тебя отстанет. Ты же хочешь, чтобы отстал? Хотя он вроде бы не пристает особо. Где он тут есть? Не вижу что-то.

— Я хочу, чтобы он от моих мыслей отстал, — призналась я. — Совсем.

— То есть, все-таки любишь и хочешь вернуть, — подытожила Таська.

Я молчала. Мне не хватало решимости сказать хотя бы «не знаю». Сказать хотя бы себе. Может быть, потому, что я — знала! И мне не нравилось то, что я о себе знала.

Я не стану бегать за ним, вот уж это точно. Объяснять ему что-либо — тоже не стану. Не будет он допрашивать меня и от меня что-то требовать. Либо он со мной на равных, либо без меня. Но как же это все будет непросто!

Его улыбка, и то, как он сидит, как ходит. Старые, превратившиеся в тоненькие ниточки шрамы. Черный дракон на груди, круглые «альфы» на предплечьях. И вот это его «Эля!», с хрипотцей, и легкий поцелуй в шею, огонь его ладоней…

И снова слезы, и жесточайшее усилие воли на то, чтобы их затолкать обратно под веки, и чтобы Кудрявцева ничего не заметила.

Она не заметила.

Вот счастье-то, правда?

На обратном пути мы увидели Криса и Татти. Они сидели рядом на гранитном валуне, эти валуны встречались то тут, то там, по всему песчаному пляжу. В информе по отелю говорилось, что их сюда принес когда-то ледник в незапамятные времена, но, скорее всего, притащили рабочие, обустраивающие пляж. Какая, впрочем, разница. Камни хорошо прогревались за день на солнце, и на них приятно было сидеть по вечерам, когда уходил дневной зной.

Солнце уже почти совсем утонуло в море. Начались сумерки, сиреневые, синие, алые, раскрашенные полыхающим небом в темные цвета радуги. Разглядеть сидящих на камне так ясно, как днем, не получалось. Темные силуэты… Один — коленками назад, как полагается правильному врамельву.