Тайны темной осени (СИ) - Чернышева Наталья Сергеевна - Страница 35

Она стояла за порогом, кукла. Солнце, перепрыгнувшее на ту сторону вагона, поджигало её прекрасные волосы весёлой рыжиной.

Ещё. Ещё! Полюби меня. Погладь меня…

Я заворожено смотрела на тварь и видела в ней не ужас, способный расчленить взрослого человека за считанные мгновения, а страдающего ребёнка, впервые за долгое, страшное, чёрное время своего жуткого посмертия встретившего вместо ужаса и ненависти — сочувствие.

— Иди сюда, — я похлопала ладонью рядом с собой. — Садись.

Изумление рванулось волной, изумление, неверие… радость? Я бы точно не сказала. Эмоции были слишком сильны для меня, я — флегматик, я никогда не испытывала ничего подобного даже близко. Вся моя жизнь протекала под знаком слоновьего спокойствия. Я понятия не имела, что, оказывается, можно и так. Можно чувствовать в полную силу, сходить от этого с ума и всё равно не бояться…

Кукла подошла, оставляя за собой влажный, дурно пахнущий след. Села рядом. И вдруг приникла ко мне боком, плечом, головой. Вовсе не затем, чтобы напасть! Нападают не так.

Я осторожно подняла руку, провела ладонью по волосам — они оказались гладкими, шёлковыми, на удивление живыми.

Ещё, ещё. Не бросай меня…

Я гладила. Тельце куклы оказалось неожиданно горячим, как печь. Я ещё подумала, что долго так не выдержу, получу ожоги, но сразу же об этом забыла. Доверие этого искалеченного злой магией существа стоило дороже собственных неудобств.

— Хочешь, нарисую твой портрет? — спросила я, вглядываясь в изуродованное лицо.

Она кивнула.

Хочу

Я осторожно высвободила руку и стала рисовать…

На листках блокнота, торопливо, не особо заботясь о технике, просто так, по наитию. Осенний лес и арбузный мячик в руках. Мангал с готовящимся шашлыком. Девочку с длинными кудрями и чистым взглядом светлых, ещё не тронутых кривой иглой, глаз…

Девочка вправду получалась очень красивая. Кудрявая, светловолосая, глаза в пушистых ресницах, трогательные ямочки на щёчках… Такие дети часто рождаются в семьях, мягко скажем, неблагополучных. У алкашей, у моральных уродов, у тех, короче, кто не просто не замечает ангельскую красоту своего ребёнка, а наоборот, старается изо всех сил её уничтожить. День за днём. Побои, ругань, наказания. Случаются и куда более жуткие вещи. В хронике мелькнёт иногда что-нибудь вроде: и она продавала свою шестилетнюю дочь сожителям за бутылку водки… Или — он проломил дочери-дошкольнице голову гимнастической гантелью, а затем надругался над остывающим тельцем малышки…

Чёрт, что мне в голову лезет?!

Не рисовать плохого, не рисовать плохого, не рисовать плохого…

Лодка. Старая, вытертая, потемневшая от времени, на берегу чёрной реки. Яркое светлое пятно курточки, — девочка сидит на носу, в руках у неё — мячик. И глаза — живые, зрячие. И на светлом чистом лице — ни одной раны, ни даже следа от них. Вместо обрезанного носа — целый. И жаркий ветер играет с пышными кудрями. И в руках — под арбуз раскрашенный мячик.

Это я? Недоверие, изумление, надежда.

Слишком красиво, слишком неправильно, — острой полосой гнев: издеваешься надо мною!

Я удерживаю горячее тельце свободной рукой, огромным усилием воли заставляю себя не отшатываться от растопыренной пятерни с вбитыми в кости пальцев острыми шурупами (ну, и фантазия у ублюдка, сотворившего с бедным ребёнком такое!)

Это ты. Я — художник. Я так вижу.

И тогда кукла сползла с полки, встала у столика, долго смотрела — как, если у неё глаза зашиты, поразилась я, — но ощущение было именно таким: она смотрела. Смотрела на себя. На ту себя, которая по-прежнему жила в ней, глубоко похороненная под болью и страданиями.

Благодарность.

— Останься, — попросила я.

Но кукла мотнула головой и пошла, пошла к двери, и следом за нею пузырились на укрытом красным ковром полу следы, тёмные, жуткие, заполненные сгнившей кровью.

Я всхлипнула, но не проснулась опять. Продолжала понимать, что всё ещё сплю, и в то же время… Медленно, словно преодолевая сопротивление воды, я взяла в руку карандаш. Блокнот закончился. Я сдвинула его в сторону. И нарисовала прямо на столике: себя, сидящую в обнимку с кудрявой девочкой, в СВ-купе поезда Санкт-Петербург-Адлер. Как будто я тётя её, а она моя племянница. И в волосах её — ленточки со стразами, на ногах весёлые розовые «принцесскины» туфли, широко распахнутые глаза смотрят в мир доверчиво и весело.

А кто-то другой смеялся надо мной: вот же ведь дура. Но петля Кассандры тем и примечательна, что в её слова — или рисунки! — никто никогда не верит. Никто не верит ровно до тех пор, пока они не начинают сбываться с пугающей точностью…

И снова всё переменилось.

Я выходила из вагона в Сочи, с сумкой через плечо, и оглянулась, увидела в окне вагона проводницу Келену — что за имя дурацкое! Она улыбнулась и сделала мне ручкой напоследок. Мол, счастливо тебе. Я кивнула в ответ. Поезд, словно ждал нашего последнего молчаливого диалога, лязгнул, дёрнулся и поехал, сначала медленно, потом всё быстрее, быстрее… Всё. Путешествие закончилось. И я знала, что уже больше никогда за всю свою жизнь не встречу на пути Мрачнову Келену. К худу или добру, попробуй угадай!

А по перрону спешила мне навстречу сестра — в инвалидном кресле с управлением. Живая. Оля, Ольгуня, Олечка! Живая!

Облегчение от этой встречи оказалось слишком сильным. Меня выдернуло из сна в реальность, хотя поначалу я даже не поверила, что проснулась. Казалось, сон опять переменился, что-то сейчас снова будет.

Ничего не происходило. Похоронов сидел за своим ноутбуком и даже не пошевелился в ответ на моё движение: занят был страшно. Чем, интересно. Не в преферанс ли там снова играет, по сети, на желание? Мало ему, что собственное своё имя проиграл на целых пятьдесят лет! Таинственный Всеслав прикололся по полной. Похоронов, да ещё Гордей. Отчество только я забыла. Впрочем, отчество могло в условия игровой ставки не входить. Весело живут товарищи маги — в промежутке между ловлей преступников и созданных теми преступниками тварей.

Чем дольше я смотрела на своего случайного — случайного ли? — попутчика, тем больше осознавала что, кажется, схожу с ума. Его точёный греческий профиль, короткие вьющиеся волосы, губы… странно, что нет бороды, но долго, что ли, сбрить… И с бородой смотрелся бы совсем не так.

Не так волнующе.

Было мне и больно и сладко. Одновременно печально и радостно. Я встретила бога… и я очень остро осознавала, что наша встреча — последняя. Мы пересеклись случайно, на короткие мгновения, а дальше у каждого из нас был свой путь. И наши дороги неумолимо разводили нас в стороны друг от друга. Скоро, скоро закончится перекрёсток миров, на котором мы могли видеть друг друга. И что останется? Ему, — не знаю. А мне…

Кажется, я начинала понимать смертных женщин, деливших ложе с олимпийцами. На краткий миг, всего на одну ночь, а потом жить этой памятью, бережно храня её в своём сердце, и воспитывать героя, рассказывая ему о деяниях отца…

Похоронов поднял голову, посмотрел на меня.

— Проснулась?

Сам же видит, что проснулась. Но я ответила:

— Да.

— Кофе?

У него уже стояли стаканы с кипятком. Над стаканами поднимался лёгкий парок: в купе было ощутимо прохладно. Должно быть, вагон всё ещё стоял на запасных. Аккумуляторы следовало беречь…

— Конечно! — радостно согласилась я.

Кофе, я уже говорила, был у него отличнейший несмотря на то, что растворимый. Но… не будешь же таскать с собою в дорогу личную кофемашину? Один из многих минусов долгого пути — растворимый кофе…

— Отвернись, — попросила я. — Переоденусь и расчешусь. Нечего тебе смотреть на лохматое пугало!

Похоронов всыпал в стаканы из пакетиков кофе, размешал ложечкой. И послушно отвернулся. Даже ноутбук развернул, чтобы на меня не смотрелся встроенная в его крышку тыловая камера.

На самом деле вовсе я не хотела, чтобы он отворачивался. Хотела, чтобы смотрел… Но, конечно, лучше на красивую, чем на лохматую. Поэтому торопливо переодела тунику, вытянула из сумочки расчёску, расчесалась… Волосы криком кричали о шампуне, и позже я их, разумеется, вымою. А сейчас хотя бы назад зализать, чтобы не торчали. И оставить чёлочку. И…