Тайны темной осени (СИ) - Чернышева Наталья Сергеевна - Страница 24

Разговор уплыл, словно его накрыли колпаком. Догадался, что я слушаю? Я отвернулась от двери и снова встала у окна. Мимо, в тумане, пронесло что-то длинное, долгое и чёрное. Встречный грузовой? Подтверждая мои мысли, откуда-то издалека донёсся тоскливый свисток локомотива. Вот странно, грузовозы часто свистят тоненько, а иные электрички подают голос басом. Хотя, казалось бы, логичней было бы наоборот…

Кукла.

Как он там выразился…

Носитель куклы рядом.

Мне вспомнились те две проклятые куклы, доставившие мне и моей семье столько горя. Вспомнился недавний сон, где в роли куклы была замученная какими-то фашистами девочка. Но — то сон, во сне всё, что угодно присниться может, особенно если нервы утратили сталь толстого троса, способного остановить истребитель на форсаже.

Я — флегматик. Я часто реагирую слишком медленно. Но меня всё равно догоняет. На десятые сутки, на двенадцатые, но догоняет всё равно. Плещет в душу ужасом, ноги становятся тряпочными, а в правый висок с переходом на глаз вгрызается тупая, но от того не менее страшная мигрень. И если не остановить её вовремя принятым ибупрофеном, быть мне зомби не менее семи-восьми дней.

Чёрт.

Аптечку я не взяла, конечно же.

В купе вползла на полусогнутых, повалилась на свою полку. Сил не оставалось даже застонать. Что за невезуха такая!

При мигрени обостряются запахи, глаза реагируют на свет так, будто вместо обычной лампочки тебя обливает резким ослепительным светом атомная бомба, и хочется умереть, лишь бы не длить эту проклятую пытку.

Но если глаза ещё можно закрыть, то заткнуть нос уже не так-то просто. В купе пахло. Свежевыпитым кофе, стаканы так и стояли, их забыли отнести обратно. Я же сама и забыла, могла бы отнести, раз кипяток приносил попутчик. Но я забыла, а сейчас браться за них было бы самоубийством: я не могла повернуть головы без того, чтобы не получить заряд убивающей боли.

Пахло работающим ноутбуком, но это-то ещё ладно… Пахло несвежими носками. И проклятым плащом бомжа, всё-таки пахло от него какой-то помойкой, и на этот запах к горлу подкатывал склизкий ком. Зря я ела те булочки. И пирог с картошкой ела я зря.

Сознание плыло, балансируя на грани потери.

— Вам плохо, Римма Анатольевна?

Голос попутчика прозвучал словно из бочки. Я даже ответить толком не смогла, только и сумела выдавить из себя.

— У м-мня… бла… балл… баллнчк… с пе… перцым… — тряпочными пальцами я дотянулась до кармана, ощутила ладонью холодноватый бок баллончика, но легче мне не стало..

— Я помню, — усмехнулись в ответ, и усмешка врезалась в висок новой вспышкой лютой боли.

А потом я ощутила прикосновение холодных жёстких пальцев. На затылке, на шее, на плечах. Они гладили и давили, и сначала стало совсем уже хреново, да так, что я почти отключилась, а может, даже и не почти.

Очнулась уже на спине, под одеялом, натянутым по самый подбородок. Мигрень ещё ввинчивалась в мозг тупым перфоратором, но уже на терпимом режиме.

— Сейчас лежите, — сказал надо мной голос Похоронова. — Начнёте засыпать, это нормально.

— Баллончик, — напомнила я, с трудом шевеля внезапно растолстевшим языком.

— Я напуган, — серьёзно ответил он. — Я всё понял.

— Хр… хорш… хорошо.

Меня потащило в сон, но полностью не закрыло. Я чувствовала сквозь закрытые веки, как стучит по клавишам Похоронов, что он пишет, интересно… Отчёт? Звук клацающей клавиатуры странным образом успокаивал, хотя должен был, по идее, наоборот, раздражать.

Но раздражения не было. И даже боль вроде как начала утихать…

Снились мне кошмары. Бесконечные лабиринты, где я бегала по кругу и не находила выхода. Самолёт, который взлетал только до облаков, дальше надо было из него выбираться и идти пешком по узкой тропинке, шаг влево, шаг вправо — сорвёшься в сырую, клубящуюся серым пропасть навсегда. Опять же самолёт, но — бесконечно едущий по лётному полю, по кривым улочкам, по лесным дорогам, и ты ждёшь, ждёшь взлёта, а взлёта всё нет и в какой-то момент понимаешь, что его и не будет.

Потом сон забросил меня на пепелище во Всеволожске. Я потерянно бродила по руинам, какой-то ракурс был странный, как будто ползала на четвереньках, хотя вроде на ногах. Но всё вокруг было огромным и высоким, а от не остывших кирпичей всё ещё шёл запредельный жар. И оставалось только поднять голову к сырому заплаканному небу и послать в него долгий, полный горестной тоски крик.

Иногда я почти просыпалась, и тогда осознавала, что еду в поезде, характерные покачивания и стук колёс подтверждали это, а в ногах свернулся мохнатым клубком огромный кот и от него волнами исходит странное обжигающее тепло. А потом я проваливалась снова.

И всё время, всё время я чувствовала мигренозную боль в половине головы и правом глазе! Она то отдалялась, то наваливалась вновь, и не утихала ни на миг.

Когда я в очередной раз подвсплыла из муторных бесконечных сновидений, страшных и бессмысленных, как и полагается любому кошмару, я услышала разговор Похоронова.

Кто-то пришёл к нему в гости. То есть, к нам в купе! Меня ожгло гневом: он ещё и корешей сюда своих приглашает! Я, значит, лежу бревно бревном, помираю от головной боли, а он… а он… Гнев не помог мне полностью проснуться, но сознание немного прояснилось.

Тот, второй голос, я воспринимала очень слабо, на грани слышимости. Зато Похоронова слышно было чётко, как в записывающей музыкальной студии. Неудивительно, у него такой глубокий, богатый голос, что пройдёт сквозь какую угодно вату в ушах.

— Не советую, — говорил мой попутчик, отвечая на какой-то вопрос своего приятеля. — Нет, а ты сам посмотри. Смотри, смотри.

В меня вперились два взгляда. Я их чувствовала всей кожей, каждым нервом, и бесилась от ярости, от невозможности распылить на наглецов свой баллончик, чтобы знали, как пялиться на меня, беспомощную. Ожгло ужасом: а ну как они меня раздели и теперь… теперь…

Но тело чувствовало одеяло, накинутое сверху, и в памяти, пусть наполовину отключенной, не задержались прикосновения ледяных пальцев где-либо ещё, кроме головы и шеи…

— Видишь? — говорил между тем Похоронов, услышал ответ и подтвердил: — Да, петля Кассандры. Двойная. Возьмёшься распутать? И правильно. Не надо.

Кассандра, вспомнила я, это была такая пророчица, которой никто никогда не верил, но все её предсказания сбывались с жуткой точностью. И вроде бы люди знали, что Кассандра не ошибается. Что будет то, о чём она говорит и именно так, как она говорит. Но в момент пророчества ей никто и никогда не верил…

Мерзкие у древних греков были боги. Совсем как люди. Алчные, жадные, завистливые, подлые. Зевс с братьями вообще приходовали всё, что шевелится, и попробуй воспротивься: то в волосы в змей обратят, то ещё что-нибудь такое же «весёлое» придумают, а потом героя натравят, чтобы убил.

Без толку было гадать, что всё это значит. Похоронов с приятелем мог говорить и не обо мне.

Сон снова навалился и погрёб под собой, на этот раз без бредовых видений.

Проснулась я относительно нормальной. Голова ещё побаливала, но весь ад схлынул и возвращаться не торопился. Я уже знала, что мигрень не вернётся, а то, что ноет сейчас — остаточные явления, с которыми можно смириться и спокойно перетерпеть…

Но урок я усвоила. Аптечка под рукой должна быть всегда.

За окном по-прежнему колыхалась серая бестеневая мгла. Вагон нёсся в тумане, слегка покачиваясь на поворотах, легко и уверенно, как будто так и надо было.

Похоронова не было, но на столике стояли накрытые тарелки и лежала записка от него, с нейтральным: «Это вам».

Я сняла крышку с одной тарелки — там был борщ, с ума сойти, борщ, с тем самым непередаваемым запахом свежей зелени, какой бывает только у свежесваренного борща. Кажется, в меню вагона-ресторана такого блюда не было вовсе, но если у Похоронова ноутбук почти полмиллиона стоимостью, то уж еду заказать и чтоб доставили — никаких проблем.