Вождь гверильясов - Рид Томас Майн - Страница 18

Исполняя обещание, данное Лоле, я улегся на земле у самого входа в палатку, Офицерский плащ заменил мне одеяло. Заснуть мне помешала не ночная прохлада, а близость красивой девушки, от которой меня отделял только кусок тонкого полотна.

Не буду рассказывать о мыслях, волновавших меня в эту ночь. Они недостойны того, чтобы упоминать о них. Время от времени я впадал в дремоту. Но и во сне образ прекрасной харочо не переставал преследовать меня.

Долго лежал я неподвижно, чутко прислушиваясь к малейшим звукам. Но ничего необычайного вокруг меня не происходило. Ночь уже готова была уступить место дню, и ужасные стоны, оглашавшие ее, давно замолкли. Несчастные страдальцы как будто устали от собственных жалоб.

Лишь насмешливые крики сов, сидевших на верхушках акаций, нарушали предутреннюю тишину.

Но эти крики, как, впрочем и все другие звуки, раздававшиеся извне, мало занимали меня. Даже ружейный выстрел вряд ли мог бы отвлечь мое внимание от того, что творилось в палатке.

Сперва я слышал только тяжелое дыхание раненого. Потом он кашлянул и беспокойно заворочался на походной кровати. Вслед за этим я услышал нежный серебристый голосок Лолы, которая сначала задала Калросу несколько вопросов, а потом стала ласково успокаивать его.

По легкому шуму в палатке я догадался, что девушка встала и подошла к брату.

Скоро, однако, воцарилось молчание. Лола покончила со своими обязанностями сестры милосердия и улеглась спать.

По всей вероятности, она ни на минуту не задумалась о человеке, который сторожил вход в палатку, готовый в любую минуту превратиться из ангела-хранителя в демона и погубить ее.

По мере того как летели часы, я проникался все большим уважением к Лоле Вергара и все большим презрением к себе.

Нежность, почудившаяся мне в ее взгляде, была вообще присуща ей, являлась естественным отражением ее дивной красоты. Придавать какой-то тайный смысл этому беглому взгляду было нелепо. Я вообразил, будто он полон страсти. Теперь мне стало ясно, что я заблуждался, и что мое заблуждение было оскорбительным для молодой девушки.

Придя к этому заключению, я, наконец, заснул. Сероватый свет наступающего утра медленно проникал во мрак чапарраля.

Должно быть, спал я недолго. Не успели солнечные лучи достигнуть полной яркости, как глаза мои открылись им навстречу. На этот раз мне помешали спать не шум внутри палатки, а мужские голоса, раздававшиеся неподалеку. Сперва я услышал окрик часового, потом разговор его с какими-то посторонними людьми.

Из этого странного диалога, который я привожу здесь целиком, мне стало ясно, что в наш лагерь забрели мексиканцы. С часовым они объяснялись на ломаном английском языке… Вот этот диалог:

— Кто идет?

— Друзья!

— Пароль?

— Сеньор часовой… мы лекаря… врачи, как принято говорить у вас… Врачи из мексиканской армии.

— Из мексиканской армии? В таком случае берегитесь! Что вам здесь надо?

— Мы доктора… врачи…

— Врачи? Гм… Если это действительно так, для вас тут найдется работа. Множество ваших солдат погибло от недостатка медицинской помощи. Но без пароля я все-таки не позволю вам ступить ни шагу дальше — до тех пор, по крайней мере, пока не переговорю с капралом.

Обернувшись в ту сторону, откуда раздавался голос, я увидел группу людей, просивших у строгого часового разрешения пройти. Группа эта состояла из двадцати человек, но только один из них носил военную форму. На нем был синий длиннополый мундир с позолоченными пуговицами, малиновым кантом и золотыми шнурами. Вместо военной фуражки или кепи на голове его красовалось черное сомбреро с широкими полями. Остальные части его одежды представляли собою смесь статского и военного платья. Во время похода такая смесь, конечно, допустима, но мексиканцы сильно злоупотребляли ею.

Прочие члены группы были одеты различно: одни — в полувоенных костюмах, другие — в обыкновенном платье, если только какую-либо одежду мексиканцев можно назвать обыкновенной. Некоторые из них держали в руках носилки. Остальные несли хирургические инструменты, бинты и склянки с ярлыками. Все это показало, что они составляли персонал военного госпиталя.

Их начальник и вел переговоры с часовым.

Появление медиков на поле битвы не нуждалось в объяснении. Их можно было пропустить без всяких формальностей.

Сообразив это, я крикнул часовому, чтобы он позволил им пройти, не спрашивая на то разрешения капрала.

Когда я вышел из палатки, ко мне приблизился мексиканский врач, только что изъяснявшийся с часовым на ломаном английском языке.

— Сеньор капитан, — сказал он, приветствуя меня по-военному, — я слышал, что вы говорите по-испански. Позвольте мне же перейти на мой родной язык и от души поблагодарить вас за доброту, которую вы выказали по отношению к нашим раненым. Мы не питаем к вам никаких враждебных чувств.

— Незначительные услуги, которые мне удалось оказать вашим соотечественникам, вряд ли заслуживают благодарности. Боюсь, что большинству этих несчастных они принесли мало пользы. По всей вероятности, многие из них скончались в течение ночи.

— Вы напомнили мне, что нам не следует терять времени. Вот пропуск, скрепленный подписью американского главнокомандующего.

С этими словами мексиканец протянул мне какой-то документ.

— Спрячьте вашу бумажку, — сказал я. — Звание врача для меня убедительнее всех пропусков.

— Хорошо, сеньор капитан. В таком случае я приступаю к исполнению своих обязанностей. От имени Мексики еще раз приношу вам благодарность за ваше человеколюбие.

Произнеся эти слова, он направился со своими спутниками к тому участку поля битвы, где его раненые соотечественники провели такую ужасную ночь.

Облик и манеры мексиканского врача отличались необыкновенным изяществом. Это был человек лет пятидесяти, с белоснежными волосами и смуглым, женственно тонким лицом. Большие ясные глаза, нежный музыкальный голос, маленькие выхоленные руки и благородная скромность осанки — все доказывало мне, что я только что разговаривал с настоящим джентльменом.