Уход на второй круг (СИ) - Светлая Марина - Страница 37

— Первичный осмотр прошел? — рассмеялся он. — И как?

— Нормально. А я тебе, между прочим, звонить собиралась. А ты тут сам… Мистика прям!

— Ну да, инфаркт миокарда у мужика за тридцать — исключительно мистическая фигня. Просто так не случается.

— Ну да… — она сунула руки в карманы, кивнула, здороваясь, проходящему мимо и добавила быстро: — Я замуж выхожу.

— О как! Не за меня?

— Можно подумать, ты сильно стремился, — съязвила Вера.

— Можно подумать, мы вообще тогда думали. Или это я не думал?

— Да теперь-то уж какая разница.

— Никакой, — Глеб снова улыбнулся. Усталость? Вроде, рано. Впереди великие дела. — Ну поставила ты меня в известность? Дальше что? Начать отговаривать в память о прошлом? Или спрашивать за кого?

— В память о прошлом нужно было меня не отпускать, — она пожала плечами. — Мы работаем с ним вместе. Но я не хотела, чтобы тебе сказали вместо меня.

Не отпускать. Как можно не отпускать человека, который решил уйти? Она же тоже его отпустила — тогда, когда нужно было держать, хотя бы пытаться держать, она собрала вещи и ушла. И трех месяцев не продержалась. Выдала: «Ты не тот Глеб, которого я люблю». И свалила. Навсегда. Как тут удержишь? И какого Глеба она любила? Может, он и правда не тот теперь.

Люди делятся на две категории. Как ни дели — а только две.

Те, которые уходят от живых. И те, которые хранят любовь и к мертвым. Ему не повезло, в отличие от того парня.

Парамонов мотнул головой и глянул на Веру:

— Давно работает? Я его знаю?

— Андрей Игнатьев.

— Приплыли! Когда это вы успели?

— Успели, как видишь.

«Это не отмеривается временем», — словно бы эхом отзвучало в его голове.

— Ну ладно, — кивнул он. — Андрей, вроде, ничего. Благословляю вас, дети мои. Плодитесь и размножайтесь. Или как там?

— Твоими молитвами, — снова рассмеялась Вера. — Сам-то как?

— Путем. Трезвый. Достижение.

— У тебя смена. Немудрено.

— Ты всегда знала, что без работы я свихнусь.

— А это, — она кивнула на Реношку, у которой торчали Петька с Илоной, — работа?

— Спасать жизни — это благородно! — со всем пафосом, на какой был способен, произнес бывший хирург Глеб Львович Парамонов.

— Ну, успехов, спаситель! — попрощалась Вера и, развернувшись, очень скоро скрылась за дверьми Института.

Глеб прокатил по глотке образовавшийся в горле ком, казавшийся сейчас слишком тяжелым, чтобы не отбить брюхо. И вдруг почувствовал опустошение. Опустошение от единственной мысли: он не жалеет. Он ни черта больше не жалеет о ней. Ни о том, что она была, ни о том, что она ушла. Затолканная куда-то в сундук воспоминаний, чтобы не вылезала, она истлела там и перестала быть собой. Память о ней — привычка. Память о ней — ярче того, что он сейчас испытал, глядя на нее. И это даже не освобождение. Это просто… другие заботы, другие желания, другие надежды.

В конце концов, даже женщина — другая. И именно это было странно, поскольку с другой женщиной ждать ничего не приходилось.

Парамонов сам подспудно подходил к мысли, что с Ксёнычем он уже не хочет никакой реализации собственной мести всему миру, когда стало ясно — а с ней это и невозможно. Ее не ударишь. Нет смысла бить. Ей, наверное, это и больно не будет — собственный порог боли она, видимо, уже перешагнула. Но вместе с тем он уже и не смог бы — бить. Очнулся. Вспомнил, что драться — плохо. Так мамы всего мира учат своих шкетов.

Их отношения — слово-то какое! — перешли в новую плоскость, внешне не изменившись. С того памятного утра, когда Басаргина объяснила ему, что у нее не может быть никого, а он торжественно пообещал, что придет, когда она вернется из рейса, минули несколько недель. Он выполнил обещание — явился. И сделал даже больше того — потащил ее в кино, развлекал весь вечер, остался с ней до поздней ночи. В конце концов, он соскучился. Это во-первых. А во-вторых, в нем всегда был жив дух противоречия. Она спит на отдельном диване — а ему надо, чтобы в его руках. Она нуждалась в нем, как в тот самый первый раз — в ее прихожей на тумбочке, так и теперь. И эта странная его власть над женщиной, которая его не любит, из него самого постепенно лепила человека зависимого. Но ничего этого Глеб тогда не понимал. Понимал только, что нет ни желания, ни оснований забыть, как подниматься по лестнице на второй этаж.

Да и в конце концов, что может быть общего между ним и ею, кроме секса? Она ничего не знала о нем — и не хотела знать. Он мало что знал о ней, кроме того, что стало барьером, определяя границы их общения.

Но общение это, черт подери, было!

И если бы кто спросил его однажды, чем он занимается, он бы долго думал, прежде чем ответить: «Я ее приручаю».

С Верой они были на равных когда-то. Одни и те же цели, одни и те же желания, общая постель, общие планы. С Ксенией — разница в двадцать четыре ступеньки делала свое дело.

Но он поднимался наверх раз за разом, не признаваясь себе, что надеется: однажды эта упрямица спустится вниз. В конце концов, самолюбие играло тоже. Мертвому парню повезло больше, чем ему — живому.

Глеб никогда не был бабником, кроме совсем уж ранней юности, когда хочется трахать все, что имеет признаки противоположного пола. Но повзрослел он довольно быстро. Так вышло, что все вокруг исчезли, стоило появиться Вере. По времени это совпало со смертью родителей. И она одна как-то разом заменила ему всех остальных. Его привязанность имела болезненные корни, но дарила ощущение постоянства. Хотел он на ней жениться? Да, хотел. Отчего тянул столько времени? Оттого что оба были заняты карьерой и все откладывали. Ушла бы она от него, будь они женаты?

Да, черт подери.

Потому что вывод о двух категориях людей по-прежнему очевиден: Вера не их тех, кто хранит любовь и к мертвым. Как его было назвать живым тогда? А сейчас? Она бы ушла от него рано или поздно. Окружать себя надо людьми, которые не дадут упасть. Они же — каждый из них — думали только о собственных полетах. Что же, у Веры все еще были шансы.

А у Глеба была летчица, которая цеплялась за него, как за последнюю надежду выжить, когда они занимались сексом, и отгораживалась, становилась чужой, едва все заканчивалось. И все, что он мог, — делать так, чтоб не заканчивалось как можно дольше. Ощущение нужности было уже его собственной необходимостью.

Он — уникальный чел, чё уж. Изо всех сложных барышень он вляпался в наиболее сложную.

Вляпался?

Конец смены вышел более-менее спокойным. Парочка респираторок, один гипертоник и нежнейшее создание, сотканное из эфира и сломавшее ножку. Создание хныкало и одновременно строило ему глазки. И все бы ничего, но созданию было лет пятнадцать. «Опять не судьба!» — с усмешкой констатировал Глеб Львович и сразу по окончании рабочего времени поехал домой, к «судьбе».

Какая бы степень усталости ни накрыла, а он на свою голову обещал. То ли затем, чтобы выручить ее, то ли затем, чтобы побесить.

А потому — последовательность все та же. Душ — чтобы хоть немного взбодриться. Триммер — джунгли на подбородке и щеках давно уже нуждались в стрижке. Придирчивое изучение содержимого шкафа — лишь затем, чтобы выбрать непритязательные джинсы и пуловер из мягкого джерси темно-синего цвета. В конце концов, он после работы. Из холодильника — коробку пирожных (нет ничего такого в том, чтобы стараться произвести хорошее впечатление на родителей своей «девушки», раз уж он пай-мальчик). И с тумбочки — ключи от квартиры.

Когда Ксёныч открыла дверь, Парамонов, вновь надев на лицо выражение «шут гороховый», радостно сообщил:

— Два варианта: либо на твоей, либо на такси. У меня нарушена координация.

Она с сомнением посмотрела на него и спросила:

— Уверен, что точно хочешь ехать?

— Гусары своих не бросают. Тем более, когда все явки подтверждены. Да и пожрать на халяву — перспектива не самая плохая.

— Но ты действительно не обязан.

— Ещё что-то в таком духе, и я подумаю, что ты меня стесняешься!