Отрочество 2 (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 9

– Вы считаете Государя ослом или обезьяной?! – тон адвоката резко переменился, и такой в нём был яростный напор, што прокурор отшатнулся и…

– Обезьяной?! – смена ролей резко ударила по чиновнику, и пока он, задыхаясь, подбирал слова, Иосиф Филиппович продолжил с экспрессией.

– Как можно продолжать этот судебный фарс, если прокурор считает Государя обезьяной?!

– Я, я…

– Неуважение к суду!

Казалось, судья сейчас выпрыгнет и вгрызётся оставшимися у нево гнилыми зубами в морщинистую шею моего адвоката, такая в нём плескалась ненависть. В потухших глаза прокурора – понимание закатившейся напрочь карьеры и возможной отставки. Если повезёт – с пенсией.

– … и наконец, – Иосиф Филиппович, снова вальяжный, вызвал основного свидетеля обвинения, – милейший Иван Сергеевич, вас не затруднит сказать, на каком расстоянии вы видели якобы моево подзащитного?

– Саженей двадцать, – опасливо отозвался мещанин, заробевший после увиденново.

– Замечательно! – восхитился адвокат, – Я рад, што вы смогли сохранить остроту зрения в достаточно преклонном возрасте.

– Господа, – обратился он к залу, – гимназический курс математики все помнят? Каково примерно размера будет голова человека на таком расстоянии? Замечательно!

Вытащив фотокарточку, он принялся отмерять шаги, и наконец – поднял её над головой.

– Запас видимости в вашу пользу, Иван Сергеевич, – сказал он, – я прошу вас только сказать – кто изображён на этой карточке! Ну хотя бы – мужчина это, женщина…

– Женщина, – брякнул щурившийся свидетель явно наобум.

– Ну… почти угадали, – согласился Иосиф Филиппович, – сука. Фотография моей любимой левретки Жужи.

Поднявший хохот не сразу заглушил стук молотка, и…

… оправдан по всем пунктам.

– Это ещё не конец, – пророчески сказал Иосиф Филиппович, закончив принимать благодарности и поздравления с видом олимпийца, уставшего от фимиама от простых смертных.

– Это ещё не конец, – повторил он, сощурившись, и в его выцветших старческих глазах, в самом тоне сказанных слов, мне почудилось, как наяву – облегчение. Облегченье человека, который смог – вот так, во весь рост! Пусть даже и на старости лет.

[i]«Процесспятидесяти» – судебное дело революционеров-народников, по обвинению в участии в «тайном сообществе, задавшемся целью ниспровержения существующего порядка», разбиравшееся в Петербурге в Особом Присутствии Правительствующего Сената с 21 февраля по 14 марта 1877 года.

[ii] Самые именитые «судьи-палачи» того времени. Дейер особо «прославился» припадками ярости во время заседаний суда, и крупными суммами «на поправку драгоценного здоровья» от правительства, которые он получал после каждого смертного приговора.

[iii] «Суд Камбиса», или «Сдирание кожи с продажного судьи» – картина-диптих нидерландского художника Герарда Давида, закончена в 1498 году. Картина, написанная для зала судебных заседаний в ратуше Брюгге, была призвана напоминать о необходимости судить справедливо.

[iv] Отсылка к «дубине народной войны».

[v] Начиная с осла, речь адвоката позаимствована (и творчески переработана) у Чуковского, а точнее, у его адвоката Грузенберга.

Глава 6

– Я бился за каждый рубель! – патетически воздевая костлявые, веснушчатые руки вверх, и будто бы призывая Всевышнего в свидетели, – повествовал Лев Лазаревич, тигром расхаживая по полутёмной комнатке на заду аптеки, – За каждый наш шекель, за полушки и полугроши! Ни шагу назад!

Глаза ево сверкали по-кошачьи, а присыпанные перхотью пейсы развевались победными флагами. Воитель! Финансовый кондотьер, берущий штурмом чужие капиталы и успешно защищающий честно награбленное!

– Лев из колена Давидова, – усмехнулся я.

– Ой! – всплеснул руками компаньон, резко повернувшись ко мне, крутанувшись на пятках, как молодой, – Вам таки смешно за деньги? Могу поторгованное отложить сугубо в свою, а не в нашу общую пользу!

Он чуть ссутулился и вытянул худую шею – чисто стервятник, готовый вот прямо сейчас броситься к столу с финансовой документацией, и душить мине фактами, как опытный бухгалтер с двойным дном. Тыкать сухими пальцами в аккуратно выведенные циферки, посылая оппонента в нокдауны собственной несостоятельности. Герой увлекательного мира ростовщичества и гешефта!

– Да шо ви такое говорите, Лев Израилевич?! – я вытаращился на него по обычаю Привоза, разговаривая не только языком, но руками и всем своим лицом так, шо куда там миму! – Как ви можете видеть странную насмешку там, где есть большое моё одобрение и искренне восхищение вашим неустанным трудом в свою и нашу пользу!? Ещё самую немножечко таких необычных для вашево народа мыслей и разговоров, и ви таки повесите у сибе иконы, подружитесь с толстым батюшкой, и станете интересно говорить за погромы во время чая с мацой!

– Мине показалась ваша улыбка? – прищурился он, – Таки да или – извините, Лев Лазаревич?

– Улыбка радости и одобрения, Лев Лазаревич! – всплеснул я руками, делая большие еврейские глаза, – Где я могу горевать и хмурить брови домиком, когда ви говорите мине за прибыль!? Извините таки, шо я радуюсь, когда мине говорят за мои деньги в сторону прибыли! Ещё немножечко, и стану с подозрением смотреть на вам! В конце концов, кто из нас двоих жид, который должен подавать другому пример правильного отношение к шекелям?!

– Таки ой! Совсем обрусел, – компаньон мой потёр лицо, и уже с меньшим пылом начал рассказывать за антикварный бизнес. Прибыль таки да, но мы таки посовещались, и я решил пустить её в оборот и на пользу, а не хапнуть на карман здесь и сейчас.

Лев Лазаревич от моево решения пришёл в некоторый минор и вздыхание, но на прямой вопрос, а што с ним не так, только сопел и вздыхал.

– Да всё понимаю! – взорвался он наконец, шумно высморкавшись в большой клетчатый платок, нервно теребимый руками, – Но это же не значит, шо мине нельзя погрустить о деньгах, которые будут не прямо сейчас в моём карманах, а когда-нибудь потом через может быть?!

После попив чаю с вкуснющими бейглами[i], распрощался с компаньоном и евойной супружницей, выйдя из затхловатой аптеки на свежий, но излишне сырой московский воздух. Порывистый ветер сразу бросил в лицо мелкие брызги, пахнущие палой листвой и немножечко дымом с конским навозом, и я сразу одел поглубже шляпу, натянув чуть не по самые уши.

– Постой-ка… – вцепилась в меня какая-то мещанка из ремесленных – совсем старая, чуть не пятидесяти лет, – милок…

– А-а! – взывала она внезапно пароходной сиреной, когтисто вцепившись в рукав и потянув меня вниз…

«– Вы получили дебаф – оглушение!» – выскочило в подсознании не к месту, и меня будто шарахнули кулаком по голове, выбивая сознание. Нокдаун!

… - ето ж тот! – орала она зажав меня в угол и обдавая нечистым дыханьем впополам с летящей слюной, – который против Государя анпиратора гадостное всякое! Вот он, люди! Глядите на нево!

Крутанувшись вокруг себя, пытаюсь вырваться и уйти, не схватываясь с бабкой напрямую.

– Убили! А-а! Как есть убили! – не прекращая визжать, бабка вцепилась в меня, повиснув всей тяжестью на руке.

– Ты чево это женщин забижать задумал? – шагнул ко мне добрый молодец, из охотнорядских по виду, закатывая рукава на волосатых руках, размерами и цветом напомнивший мне окорока. В маленьких, глубоко посаженных глазах цвета остывшево свинца, плещется медленно нагнетаемая ярость. А ещё радость и… боевое безумие.

«– Халк крушить!»

– Жи-ид! – бабка, войдя в раж и не заприметив добровольного помогальщика, сама заступила ему дорогу, ткнувшись согнутой костлявой задницей куда-то чуть выше колен, – От жида вышел! А-а! С жидами дела ведёт, супротив Государя!

– Тьфу на тебя, тьфу! – смачный плевок растёкся по моему лицу, и я, не сдерживаясь уже, толкнул старуху в объятия охотнорядца, вышагивая из угла и неистово вытирая лицо рукавом, сдираю слюну едва ли не вместе с кожей – до крови.