Отрочество 2 (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 25

[i] Младшее (на тот момент) офицерское звание в арии буров.

[ii]Так называется начавшееся в 1835 году переселение буров в центральные районы Южной Африки.

[iii] Фельдкорнетство – приблизительный аналог роты.

[iv] Он же «Мазурка Домбровского», он же «Гимн польских легионов в Италии» (Наполеоновские войны), он же – гимн современной Польши. Первая строка – «Ещё Польша не погибла (Польска не сгинела)»

[v] «За вашу и нашу свободу» – один из неофициальных девизов Польши, широко использующийся в годы восстаний против владычества Российской Империи. Характерно, что знамя (красный крест на белом полотне) с лозунгом всегда делали двухсторонним – на одной стороне лозунг на польском, а на другой – на русском языке.

Глава 15

Сойдя с поезда, Серафим опасливо вжал голову в плечи, дивясь людскому толкучливому многолюдию и вокзальной роскоши. Ишь… жируют!

Повертев кудлатой башкой, выцепил глазами городового, и выдохнув решительно, затрусил к нему по влажной от недавнего дождя брусчатке, ежесекундно ожидая самово нехорошево.

– Доброво здоровьичка, – издали сорвал он шапку и закланялся, да так и не выгнул спину взад, ссутулившись привычным крестьянину образом перед лицом начальственным, – вашество…

Мужик замялся, забыв титулование столь важного чилавека в мундире. С медалью!

– Ну?! – рявкнул здоровенный усач, вкусно пахнущий самонастоящим, а не махорошным табаком, водкой и копчёностями, – Не томи власть, дяр-ревня!

– В-вашество… – у Серафима подогнулись ноги, и в голове уже закружилась каторга с клеймением и плачь старушки-матери, да воющая с горя жена и осиротевшие при живом отце детки.

– Тьфу ты… – усач сплюнул пренебрежительно, и несколько смягчился, видя нешутошный испуг мужичка, – Из какого ж ето угла ты вылез, дяревня?

– Сенцовские, вашество, – словоохотливо зачастил вспотелый от радости мужик, – што в Костромской! Бывшие, значица, помещика…

– Цыть! – прикрикнул служивый, морщась от чево-то, – Чевой надо-то?

– Так ето… – Серафим достал из-за пазухи пропотелую линялую тряпицу с письмецом, – на работу обещались устроить. Вот… адресок…

– Молдаванка? – крутанув головой, удивился непонятно чему городовой, сходу прочитав адрес, – Эк тебя… Никак скокарем иль медвежатником решил стать, хе-хе!?

– Што вы… вашество! – замахал руками крестьянин, улыбаясь испуганно непонятной шутке начальства, – У нас последних ведмедей ишшо при помещике…

– Замолкни, – перебил служивый разом замолкнувшево мужика, – дяр-ревня! И не пошуткуешь с тобой, потому как – дурак! Понял?

– Дурак как есть, – робко заулыбался так и не разгибающийся Серафим, – потому как мужик. Чай, не из бар…

– Эх-х… – то ли выдохнул, то ли крякнул городовой, – ладно… тебе, значит, аккурат во-он до туда! Видишь?

Он ткнул перстом, и крестьянин торопливо закивал, собирая морщинки у рано выцветших серых глаз, щуря их старательно по полицейской указке.

– Вон аккурат оттудова и…

Городовой объяснил всё подробно, заставив мужика повторить, и только тогда отпустил.

– В порядок себя приведи, – посоветовал он напоследок Серафиму с ноткой снисходительности, – а то выглядишь, прости Господи…

Служивый широко перекрестился, и широким небрежным жестом велел Серафиму убираться. Тот затрусил поспешно – так, штоб ровнёхонько в плепорцию, штоб уважить власть, но и себя не шибко уронить, значица.

В одном из проходов под домами, спрятавшись от накрапывающево дождя, мужик долго чистился, приводя себя в порядок. Как-никак справный мужик, а не распоследняя голытьба! Даже вон… сапоги!

Чистился, опасливо поглядывая на каменную махину, нависающую над головой. И как люди не боятся?!

Вытянув ногу, он сызнова опасливо взглянул вверх, успокаивая себя тем, што вон – ходят люди, и полюбовался сапогами – тятенькины ишшо, сносу им нет! Ежели не трепать кажный день, канешно. Так, по праздникам, ну и как сейчас.

Достав припасённый туесок с дёгтем, он тряпочкой отполировал сапоги, поплёвывая на них и не жалеючи дёгтя. А?! Лепо и духовито!

Прохожий, по виду из господ, раз в шляпе и очёчках, проскочил мимо, ругаясь негромко на запах, и Серафим на всякий случай снял шапку, заулыбавшись и закланявшись. Проводив взглядом удаляющуюся спину, сплюнул независимо – дух дегтярный господам не по нраву, неженкам! И ишшо раз – дёгтём и тряпочкой по сапогам, потому как он нравный и бунташный!

Деревянной расчёской с редкими зубьями долго расчёсывал спутавшиеся после путешествия волосья, ругаясь тихохонько и шипя от боли. Наконец расчесал, почистился ишшо раз, и пошёл на эту… Молдаванку, опасливо поглядывая по сторонам и на всякий случай сдёргивая линялую шапку при виде кажного прохожего.

Ить господа! Лучше тово… етово, перестараться, чем в харю получить, а потом плетей в участке – за неуважение. За… да за господами дело не встанет, найдут! Потому как учёные, и вообще – господа! Известное дело, их власть.

– Песса Израилевна, – повторил он ишшо раз, крутанув головой. Ишь! Имячко! Што израилевна, оно и так понятно, а по батюшке-то как? Всё-то у жидов не так, как у людёв!

Што он попал на Молдаванку, Серафим понял сразу, потому как – жиды! В голову сразу нехорошее полезло, слышанное в церкви от батюшки и торговцев с ярмарки – о крови християнской, о загубленных невинных младенцах, да о том, што они – Христа распяли.

– Ничево, – пробормотал он, потея от нервенности, несмотря на пронизывающий сырой ветер, гуляющий по улочкам с переулочками, – чай, не младенец уже давно, да и тово… не шибко и християнская кровушка у меня. Грешен…

Мужик быстро закрестился, бормоча привышные с детства молитвы.

– Русским духом пахнет, – послышалось сзаду замогильное, и Серафим опасливо откочил чуть не на сажень, закрестив тово, ково за чорта принял. Ну как есть же, а?! Чернявый, глазастый и с ентими… пейсами. Всё, как на лубке, который на ярмарке видал!

Чорт отскочил от святово креста и зашипел, пуча глаза и когтя пальцы на вытянутых вперёд руках, а потом расхохотался, оказавшись жидовским мальчишкой, злым и проказливым. Перекрестив ево ещё раз, мужик облегчённо выдохнул – не развеялся дымом, значица! Просто жид, хотя надо бы и тово… одно племя!

– Так к кому ты? – повторил чорт, стоящий уже не в одиночку, а такими же жиденятами, пусть некоторые из них совсем светленькие, почти даже и русские по виду. Ишь! Християн православных смущают! И ухи не надрать!

– К Пессе, – упаднически сказал Серафим, и пожевав губами, добавил для верности, – Израилевне. Знаете такую?

– А то! – кинул чорт.

– Так ето… – замялся мужик от неудобности и от тово, што спрашивать приходится не у взрослово человека, а щегла сопливово, да ещё и жидёнка, – а по батюшке ея как? Я понимаю, што она израилевна, но вы тута все такие, значица… израилевичи.

– Ой! – сказал чорт дискантом, и расхохотался. Завизжали смешливо и остальные жиденята, на што Серафим только насупился – ишь! Старшево чилавека обсмеивают! Жиды! Правильно про их батюшка говорил, чортово семя!

Обступив, жиденята повели ево проулочками и закоулочками, задавая всевозможные вопросы вразнобой, и дёргая то и дело то за рукав, то за полу зипуна. Мужик заопасался было за спрятанные в сапоге рупь с полтиной, но успокоился быстро – не… почуял бы! Иль нет? Всё ж жиды, а про них разное говорят!

Он так и пошёл, пытаясь то ли ощутить, то ли нащупать монеты в портянке. Выходило плохо, отчево он морщился со страдальческим видом християнсково мученика.

– Песса Израилевна!

– Тётя Песя!

Два жидёнка рванули наперегонки, вопя на редкость пронзительно и противно, как и положено чортовому племени. Ажно в ухах засвербело и захотелось потрясть головой, вытряхнув засевший там визг.

– До вас тут нищий какой-то приехал из России!

Услышав про нищево, крестьянин насупился – какой же он нищий?! Изба своя имеется, пусть даже и нижние венцы подгнили уже. Пора бы и менять, но где? Лес ихний, Сенцовский, он тощий, а казённый или ещё хуже – чужой, он ведь денег стоит!