Лес за стеной (СИ) - Жнец Анна - Страница 5

Раххан поднялась сама, красная, с горящими глазами и дрожащей от гнева челюстью. Волосы облепляли лицо, словно водоросли. Сестра сжимала зубы так, что чудился треск. Больше всего я боялась, что она не выдержит, не смолчит. Откроет рот и выплюнет грубость — то, что заставит брата поднять палку с ковра.

К счастью, прежде чем Раххан успела совершить глупость, Альб обогнул диван и скрылся за дверью, махнув рукой, — знак, чтобы мы убирались. Эсса последовала за ним, как блаженная. На пороге она остановилась и пристально взглянула сначала на Раххан, потом на сумку у её ног.

Глава 4

— Ненавижу, — процедила сестра, когда мы направились к лифту. Платье на груди потемнело от пота. — Ненавижу их всех, но её особенно. Мерзкая тварь. Сидела и смотрела, как нас избивают. Получала от этого удовольствие.

Раххан нажала на кнопку, и мы спустились на тридцать восьмой этаж, где, помимо спортивного зала и библиотеки за кодовой дверью, было несколько спален, стерильных и голых, как палаты в больнице. Каждая дверь отмечалась табличкой с номером — чёрным ромбом с золотистыми цифрами. На ближайшей к лифту значилось «151».

Застеленная белым покрывалом кровать, простая, без изголовья, занимала треть комнаты. Напротив, на голой и такой же белой стене, висело зеркало в деревянной раме. Ноги щекотал ковёр с высоким ворсом из тех, что мгновенно теряли вид, если по нему ходили в обуви. Я помнила эту спальню, потому что убирала её раз в неделю: меняла простыни, на которых никто не спал, мыла зеркала, размазывала тряпкой воду по плитке в ванной. За мной были чётные этажи, за Раххан — нечётные. Эсса наводила порядок не ниже тридцать седьмого. А ещё она никому не разрешала убирать в храме. Однажды я пыталась отодвинуть алтарь, чтобы вымыть пол, и она впала в бешенство. Едва волосы мне не выдрала, пока, размахивая руками, выгоняла меня за дверь. Раххан тогда впервые назвала её сумасшедшей. И сегодня Эсса определение подтвердила.

Первым делом сестра подошла к окну и задёрнула шторы. Спрятала сумку в тумбочку. Пальцы зудели, так хотелось прикоснуться к драгоценному содержимому, но решать было не мне.

В аптечке под ванной нашлась какая-то мазь. Я покрутила смятый тюбик и прочитала: «По-мо… по-мо-щь Се-ра-пи-са. П… при о-жог…ожо-гах». Что ж… ничего другого не было. Мы опустились на кровать, расстегнули платья и помогли друг другу обработать синяки. Раздеваясь, я заметила, что рукав разошёлся по шву. Наружу торчали чёрные нитки.

— Видишь, она сумасшедшая, — продолжила сестра разговор, начатый в лифте. — Эти картины на стенах… Как ни спроси, она вечно в храме на тридцать седьмом. Никто, кроме неё, туда, наверное, и не ходит.

Я пожала плечами, слишком разбитая для таких бесед.

Раххан посмотрела на меня внимательно, просто вонзилась взглядом.

— Неужели ты не чувствуешь?

— Чего?

— Ярости? Злости? Возмущения? Это ведь… несправедливо. Альб и отец идут, куда захотят, и по ночам тоже, а нас бьют палками. И эти туфли… — сестра вытянула босую ногу, всю в мозолях, с чёткими полосками там, где в кожу врезались жёсткие края обуви.

Я вздохнула и откинулась на постель, но подскочила, зашипев от боли. Сегодня не получится спать на спине. Пожалуй, — не только сегодня.

— Нет, не чувствую. Я рада, что всё закончилось и мы получили на десять ударов меньше, чем обычно. И что отец ничего не узнал.

И хотя я говорила неправду, моя обида и рядом не стояла с гневом и ненавистью Раххан.

Сестра горела. День за днём варилась в этом котле. Кровь приливала к лицу, губы бледнели, а в глазах появлялось дикое выражение, заставляющее обходить её стороной или, как сегодня, наказывать с особой жестокостью.

Я же была одной из тех, кого сестра призрительно называла смирившимися. В плохом настроении она давала им и другие определения: «безмозглые овцы», «идиотки», «рабыни». И я была такой же смирившейся «безмозглой овцой», потому что больше всего на свете боялась лишиться благополучия — того немного, что имела.

Но в то же время я поддерживала Раххан во всех её опасных глупостях. Стоило позвать, и я слепо шла за ней, как сегодня, — в эту тёмную подворотню. Потому что любила, потому что туфли мне жали тоже, потому что чужой настойчивый голос в голове гнал вперёд. Раххан была бунтаркой. Я видела несправедливость, но готова была мириться, лишь бы не стать изгоем.

Я хотела замуж. Хотела детей. Быть как все. Встретить того единственного, кто меня полюбит и заберёт из отцовского дома. Туда, где всё будет иначе: без страха, без палки, хранившейся на шкафу, радостно и легко. Мечтала, как надену подвенечное платье — красное, с высоким воротником, расшитым сверкающими рубинами, обязательно с длинным шлейфом, таким, чтобы тянулся по полу. Раскатаю до локтей атласные перчатки без пальцев. Спрячу волосы под сеткой, а на шею повешу свадебный амулет — золотое око Сераписа. Все станут поздравлять нас, осыпая рисом, крашенным в шелухе лука. А потом на моём плече набьют татуировку — знак принадлежности, который сестра с отвращением называет клеймом рабыни, потому что его носят только жёны.

Раххан напряглась, прислушиваясь к тишине. Пересекла комнату и подёргала ручку, проверяя надёжно ли заперта дверь. Вернулась на кровать и перехватила мой взгляд.

— Хочешь посмотреть?

Я сразу поняла, о чём речь. Конечно, я хотела! Больше всего на свете! Пальцы задрожали. Я только и смогла, что кивнуть в ответ.

На столе перед зеркалом тускло мерцал ночник. Мы сидели на кровати в нижнем белье: платья висели на спинке кресла рядом с окном. Сестра потянулась к тумбочке и достала сумку. Положила на постель между нами. Сердце колотилось, как во время погони. Я будто снова скрывалась от ищеек Сераписа в глухих переулках трущоб. Раххан медлила. — Давай же, — не выдержала я.

В коридоре загудел лифт, и сестра испуганно замерла, дожидаясь, когда опять стихнет. Раскрыв сумку, она извлекла на свет картонную коробку с прозрачной передней стенкой. Заворожённые, мы смотрели на бутон с пятью широкими белыми лепестками. Сердцевина напоминала лодочку с жёлтыми разводами по краям и в розовую крапинку ближе к центру. На страницах книг, хранившихся под половицами в моей комнате, встречались картинки, и я знала, как выглядят цветы, но такого не видела.

— Он сказал, это называется «орхидея», — прошептала Раххан и благоговейно подняла крышку.

Стебель цветка был обрезан, зелёный хвостик вставлен в стеклянную колбу с водой и зафиксирован в отверстии резиновой пробки.

От эмоций я почти теряла сознание. В ушах шумело, сердце билось одновременно и в груди, и в висках. И дело было не в том, что мы, возможно, нарушали закон, — происходило нечто важное, знаковое. Я это чувствовала. С непреодолимой силой меня тянуло прикоснуться к цветку.

— Заур, — я перехватила руку сестра, — откуда мы знаем, что это не её происки? Она пожирает женские души, сеет в них ростки зла. Не просто же так лес обнесён стеной. Что если там живёт тьма? Что если за этой… этой орхидеей тебя послала сама Заур?

— Не говори глупостей, — оттолкнула меня Раххан. Она дотронулась до цветка, пытаясь вынуть из коробки, — и белые лепестки один за другим потемнели и съёжились, засыхая.

— Что…

В тишине раздался громкий хлопок: лампочка в ночнике взорвалась. Комната погрузилась во мрак. Сестра закричала и, судя по звуку, упала с кровати. Я бросилась к выключателю на стене. Свет ударил в глаза. В складках одеяла лежала коробка с увядшей орхидеей. На полу Раххан билась в конвульсиях.

Я рухнула на колени рядом с сестрой и схватила её за плечи, пытаясь остановить жуткие судороги.

«Неужели это действительно Заур?» — думала я, с ужасом глядя на блестящие белки закатившихся глаз.

«В каждой женской душе есть лазейка для зла», — любил повторять отец.

Что если он прав?

Тросы лифта снова пришли в движение. Всхлипывая, я прижимала Раххан за плечи к ковру. Слава Всесильному, она больше не кричала, а только тихо постанывала сквозь зубы.