Я догоню вас на небесах - Погодин Радий Петрович - Страница 4

Студентки тихо разглядывают маникюр, тихо жалеют Писателя Пе и тихо дышат, гадая, кто же, кто встанет и, принеся себя в жертву приличию, задаст вопрос безвкусный, как взбитый белок: "Над чем вы сейчас работаете?"

Наконец этот вопрос произнесен. Писатель Пе дает невразумительный ответ.

Букет улыбок. Лукавство в глазках. Все довольны тем, что встреча кончилась. Писателя ведут на кафедру пить чай.

Но, оказывается, было все не так.

Сразу поднялась крупная студентка Мария. Активистка.

- Я, - говорит, - не удовлетворена. Творчество писателя Пе представляется мне излишне элегантным, изысканным, эстетским - комильфо. Так о войне не пишут.

Другие, мол, писатели изображают войну хлестко и очень правдиво. Не скрывая грязи. До сего дня она не подозревала, что писатель Пе воевал сам и даже награжден орденами, был самолично ранен и контужен, участвовал в сокрушении Берлина и даже имеет темные пятна в биографии. Тем более она удивлена. Покачивая бедрами:

- Ответьте, почему вы не описываете грязь войны?

Писатель Пе разоблачен, повержен. На нем стоит красивая нога в колготках за семь семьдесят.

И говорит он снизу:

- Студентка милая Мария. Видите ли, дорогая, в Великую Отечественную войну со стороны фашистов воевали асы, суперлюди, тигры, викинги, нибелунги, мертвые головы, белокурые бестии, а с нашей стороны учителя, художники, артисты, поэты, доктора. Я называю не профессию, но склад души. И не могло быть двух солдат с одинаковым внутренним зрением. Одному бегущему в атаку запомнилась цветущая сирень, другому - оторванная взрывом нога, о которую он споткнулся.

О Мария, почему вам требуется грязь как правда? Мы на войне, Мария, очень часто мылись. Даже под дождем.

- Вы могли съесть хлеб убитого?

- Конечно. Зачем убитому хлеб? Оружие ему тоже не нужно.

- И сапоги?

- Мария, солдаты на передовой были обуты в башмаки с обмотками.

Затем писатель Пе попробовал встать на ноги с помощью метафоры. Мол, представьте - из квартиры, где жил великий человек, все вынесли в музей. Сначала бриллианты, изумруды, произведения искусства, дорогую мебель, фраки. Потом мебель поплоше, белье, кухонную утварь...

И вот, когда квартира опустела, явились разыскатели - такие, с лихорадочно блестящими глазами. Где-то нашли окурок, где-то соскребли плевок. "Вот правда, скрытая от нас!" - воскликнули они, давясь восторгом. Побежал по их жилам кипяток ликования, и почувствовали они себя почти богами. А может, даже надбогами, ведь приобщение к великому через дерьмо такая радость. И немцы в каждом кинофильме, такие ражие, такие Зигфриды, принялись резвиться под струей в фонтанах, водопадах, в Карпатах, в Альпах, в Арктике. А наши люди, Мария, погружались в такую необходимую вам грязь.

Мария, вам не жаль, что в нынешнем искусстве золотоискателя вытеснил дерьмоискатель?

Тихие студентки-птички распушили перышки. Наверно, они не все любили отличницу Марию.

Но она не убрала свою красивую ногу с груди поверженного Пе. Она сказала:

- У ваших произведений хромает форма. Если вы выстраиваете гору Фудзияму, то гора эта пустая внутри.

- Я не выстраиваю гору Фудзияму. Я создаю сосуд. Чтобы вы наполнили его вином своей любви и своего воображения. Ах, вы не пьете. Увы! Я создаю сосуд из хрусталя, чтобы ваш любимый суп с большим количеством моркови налить в него было по меньшей мере неловко.

- Так и сказал?

- Ну не совсем. Профессора сидят, доценты, кандидаты. Примут на свой счет. Сказал: синдром судьи - услада неофита. Вы судите Деву Пречистую за целомудрие. Вы не устали, Мария? Великий Фидий создал чашу для вина, сняв форму с девичьей груди. Форма Фидиевой чаши совершенна - в сущности, солдаты идут в бой за Деву...

Я познакомился с Писателем Пе давно. Мы вместе воевали. Он не курил. Был непривычен к хмельному. Горд до строптивости. Когда окончилась война, ему еще двадцати не было. Он прожил трудовую жизнь, но на нем это вроде и не отразилось. Если бы ему пришлось выбирать из ста производств, он выбрал бы что-то слепящее - хрусталь или иконы.

Именно этот его осуществленный выбор влияет и на мое видение мира. Он так настойчив, а мне так смешно...

Над полем озимой пшеницы высоко в небе кружили итальянские бомбардировщики "Каприни-Капрони". Их называли просто "макаронники". Бомбардировщики не пикировали, вываливали бомбочки с высоты. Напитанная влагой земля взметывалась черными хвостами.

На озими топтались солдаты. Они пришли сюда первыми. Солдаты падали, сминая нежные ростки пшеницы, и засыпали. На межу они не желали падать, межа была крепкой, как корка черного деревенского хлеба.

Солдаты пили спирт из алюминиевых мятых кружек с закопченным дном. Старшина получил спирт за все прошлые месяцы сразу - в пивных бутылках. Возить столько стекла ему было не с руки, да и не на чем, и он раздал весь спирт солдатам. Некоторые говорили, что старшина поступил неправильно, что нужно его пустить под суд. Но он поступил правильно: все молодые солдаты, а их в роте было более двух третей, отравились и на долгое время потеряли охоту к вину, даже к разговорам о винопитии. А вина было много - Румыния. Спирт не давали, не давали и - нате вам! - выдали.

Башковитые старики придумали следующее: как только молодой обслюнявленный солдатик, улыбаясь, падал, они легохонько с прибаутками отбирали у него бутылку, сливали спирт в канистру и ухмылялись, как коты.

А этот, будущий писатель Пе, выпил полкружки спирта, запил водой, заел хлебом с консервами, расхрабрился и еще налил. Его дружки-приятели, я в том числе, стояли наготове с водой. Пе глотнул закипающий на языке спирт, схватил, не глядя, кружку, но в кружке той была не вода, но опять же спирт.

Дыхание Пе остановилось. Глаза вылезли. Их выдавливали изнутри коленом. В голову сунули раскаленный камень. Кожу исхлестали хлыстом. Облили чем-то неароматным.

Пе закружил по полю, сжимая бутылку слабыми пальцами. Он материл всех нас в ритме вальса. В "Каприни" он плюнул, но не попал. Один солдат рядом пожелал попасть в "Каприни" струей, но струю отнесло ветром на нас.

Аве, Мария!

Потом Пе отглотнул из бутылки еще глоток, уже весело и бесшабашно, и упал в воронку, мягкую, как илистый берег, - от пашни шел запах талой воды, - поднялся на локте, ласково оглядел поле, вытер нос грязной рукой, устроился в воронке поудобнее и уснул, похожий на шкварку в ржаном тесте. Взрыв рядом присыпал его всходами пшеницы, как укропом.

Некоторые его товарищи, я в том числе, еще боролись с вращением планеты, но в основном уже спали, свернувшись калачиком в черных воронках. И никто не обращал никакого внимания на "макаронников", которые все закладывали виражи и бросали с небес свои бомбочки. Летчики, наверно, сфотографировали павших противников и, наверно, получили за храбрость и меткость при бомбометании итальянские медали.

Когда солдаты проснулись, суглинок, высохший на щеках, так стянул кожу, что нижние веки вывернулись и все они казались бешеными.

А на следующий день мы лежали в передовом окопе под дождичком, хоть и бисерным, но весьма мокрым. Такое впечатление было, что он падал не с небес, а зарождался прямо над нами.

Чтобы вода со дна окопа не заливалась за шиворот, под голову я подсунул толстый кусок дернины.

И говорю:

- Спишь, Пе? А у меня задница так намокла и набухла, что, полагаю, стала белой и рыхлой, как рыбье брюхо. Полагаю, на ней можно сеять табак.

- Почему именно табак? Почему не сорго?

- Потому что курить хочется.

- Ты и мою и свою махорку выкурил - сдохнешь. Посмотри, бабочка под дождем. Ты когда-нибудь видел бабочку под дождем?

Бабочка порхала над бруствером, хотела сесть на землю, но земля была водой. Бабочка снова вздымалась. И снова садилась. И снова вздымалась. Но вот она нырнула в окоп, прицепилась под нешироким земляным карнизом и медленно, даже величественно, сложила крылья.

Писатель Пе сказал: