Великий охотник Микас Пупкус - Петкявичюс Витаутас - Страница 4

Я стрекача, свинья следом. Несусь вокруг дуба, язык высунул, а она, зловредная, не отстает. Пока ноги уносил, ружье уронил и торбу потерял, и добро по сторонам расшвырял. Только все равно чувствую, тяжело бежать, что-то тянет голову к земле. Уже силы на исходе, дыхание перехватывает. Уже совсем было рухнуть собрался, да вспомнил, что в шапку у меня игла вколота. Схватил я иглу да ка-ак запущу в свинью со злости. И угодил ей прямехонько в лоб. Она и хрюкнуть не успела — шмяк! — повалилась на бок. Не только повалилась, но и ноги протянула.

Стою над ней, отдышаться не могу, а голова работает, как мельница ветряная: ни домой свинью нести, ни поросенка ее пасти. Стою, думаю, вдруг — трах! — желудь на голову свалился, я — плюх! — и уселся на мох. От удара даже в глазах потемнело, зато в голове просветлело, прямо как в подвале светло стало. Дольше я не мешкал, свил гнездо на дубе, забросил в него поросенка, а свинью за хвост, как за гуж, ухватил и домой поволок.

Тянул я ее, тянул, до смерти устал. Не то, чтобы устал, а спать захотел. Свалился как неживой на землю и крепко заснул. Не то что заснул, а в дреме глубоко задумался. Пробудил меня от этих мыслей какой-то шум. Продрал глаза, а дикой свиньи рядом со мной нет как нет! Я туда, я сюда: как сквозь землю провалилась. Ни следа, ни духу.

Тут я совсем проснулся, поднял глаза к небу, глядь — сороки мою свинью на сосну утащили, тянут ее каждая к себе, никак поделиться не могут. И дерутся промеж себя, только перья летят.

Подбежал я поближе и даже рот раскрыл от удивления: вот так дерево, всем соснам сосна. Что толщина, что вышина! А стволище! Если расколоть, так, наверное, спичек пять, а то и все шесть выйдет. Ну, если не шесть и не пять, то уж одна — это точно. Зато какая толстенная!

Подбежал, значит, я и начал шапкой махать. От моей шапки ветер подул, сосна закачалась, точно в бурю. И сбросила свинью вниз. А мне того и нужно. Достал я леску, в шапке припасенную, на одном конце петлю сделал и привязал свинью за ногу, другой конец вокруг своей руки обмотал. Лег и притворился спящим. А сам веки соломинками подпер, чтоб не слипались, караулю и думаю: только троньте мою добычу, я вам покажу, откуда перья растут! Ну, если и не покажу, так хоть сам посмотрю, что из моей затеи выйдет.

Час жду, два жду. Вдруг, откуда ни возьмись, огромный ястреб. Как кинется на мою свинью. И понес в небо. Страшно вспомнить, какой был ястреб. Всем ястребам ястреб. Если б эдакий громадина крылья распростер, половину нашей деревни прикрыть мог. Ну, может, и не половину, но уж трубу на теткином доме — это точно.

Ястреб к себе свинью тянет, я к себе. Тянем-потянем, кто кого перетянет. И вдруг чувствую — ноги мои до земли не достают. Поглядел вниз и обомлел: вся родимая деревня подо мной как на ладони. С такой высоты ее, кажется, можно шапкой накрыть. Соседи муравьями ползают. Высыпали на улицу, головы позадирали и советы орут во всю глотку:

— За землю хватайся, не поддавайся!

— За облако держись, на крышу не свались!

— Микас, ястребу на спину карабкайся!

А самый робкий во всей деревне человечек вдруг схватил камень и ка-ак швырнет в нас. И надо же — угодил прямехонько в леску и перешиб. В ушах у меня только — ффью-у! — ветер засвистел, и как грянулся я в пруд, даже вода по сторонам расплескалась. Оно и лучше. Я сухим-сухой из пруда выбрался да еще полную торбу карасей набрал. Может, и не караси то были, а лягушки. А может, и вовсе ничего не было. Но что же тогда у меня за пазухой так колотилось и трепыхалось?

Честное слово!

ДВЕНАДЦАТЬ ПЯТНИСТЫХ ПОРОСЯТ

Выбравшись из пруда, разыскал я камень помягче, уселся поудобнее и принялся ловить за пазухой этого буяна. И так ухвачусь, и эдак уцеплюсь, все никак ни за хвост, ни за нос не могу поймать. Разобрал меня смех — наверно, зацепил ненароком щекотную косточку, — от смеха аж слезами зашелся. Стал глаза протирать и только тогда сообразил — ведь я ничего не вижу, всего ряской залепило. Оттого так долго искал.

Протер кое-как, смотрю — обступила орава пацанов, пальцами в меня тычут. Одни рябенькие, другие пестренькие, третьи веснушчатые. И у всех, должно от зависти, дух перехватило — стоят, глаза выпучили, пялятся на меня, будто на рыбу заморскую, и молчат. Вот еще, думаю, напасть, неужели к немым попал?

Не успел подумать, как у меня из ушей — хлоп, хлоп — две пробки грязи вылетели. Тогда-то я и услышал, что говорит самый храбрый из пацанов:

— Аа… ты действительно Микас Пупкус?

— Ребята, — отвечаю, — ястреба я одолел. Во-от такого, — и развел руки во всю ширь. От сильного удара все наказы старосты у меня из головы вылетели.

— Аа… может, ты Илья-пророк, с небесной колесницы от грома скатился? Может, с Марса или с Луны свалился?

— Придумал тоже. Я тебе дело говорю — во-от такой ястреб был. Как тысяча воробьев и одна муха.

— Так ты и вправду Пупкус?

— Можешь пощупать, — рассердился я.

— А почему ты не такой, как все? Почему ты черный и с зелеными косами?

— Вот бестолочь. Это же тина и грязь из пруда. Но видел бы ты, какой ястреб был — во-о-от такой…

Самые смелые подошли, ощупали меня, все мои одежки, убедились, что я не привидение и не с неба свалился, и выбрали меня атаманом. Тогда я им все без утайки и без прибавки, всю чистую правду, — вот как вам сейчас, — по три раза каждому по порядку рассказал и начал было по четвертому, да вдруг не ко времени про дом вспомнил и собрался уходить.

— Ты только нам покажи — где, только объясни — как, — упрашивали пацаны. — А потом мы сами…

Дома мне никто даже и не думал сочувствовать. Дедушка пыхтел трубочкой в углу и не поднимал головы. Бабушка, отвернувшись, вязала чулок. Отец смотрел в окно и пальцами наигрывал на губах охотничий марш. Мама в такт гремела горшками у плиты и делала вид, будто меня не замечает. Было ясно: баня уже истоплена, розги замочены, только еще не договорено, кто первый примется за меня.

"Хоть бы ребятня от окон убралась, уважение к своему атаману проявила!" — подумал я с горечью, а своим сказал:

— Делайте, что хотите, только ястреб и вправду был громадный…

Кастрюли загремели сильней, и последняя моя храбрость улетучилась. Уж не знаю, что мне в голову взбрело, только я вдруг забеспокоился о поросенке, которого на дуб закинул.

— Дома ли Гнедко? — спросил у отца и почувствовал, что не стоило спрашивать: к грохоту кастрюль прибавилось бренчание сковородки. Но я решил не сдаваться: — Мне кабана надо из лесу привезти, — выпалил одним духом, а сам на всякий случай прикидывал, куда бы лучше дать дёру в случае чего.

У печки затихло. Тогда и отец приободрился.

— Как вернется Гнедко, я скажу ему, — усмехнулся он. — А ты, сопливец, не мог бы нам объяснить, что это ты в поднебесье выделывал?

— Охотился, — не смутился я.

Отец прыснул в кулак и обратился к дедушке:

— Ты только послушай, что говорит: охотился он, вишь ты! Так кто же из вас кого поймал: ты ястреба или он тебя?

— Не знаю. Я крепко за свинью держался, а этот тихоня мне дело испортил, леску перебил.

Крышки больше не гремели.

— Так, значит, не знаешь, кто за кем охотился? — переспросил отец и, хлопнув меня для порядка пониже спины, вполголоса спросил: — Так, говоришь, солидный клыкан попался?

Мама топнула ногой и погрозила нам пальцем.

После этого я попал в руки к дедушке. Он ощупал своими твердыми пальцами мои оттопыренные уши и заявил:

— Тому, кто в поднебесье летает, полагается больше знать. — Покосившись на бабушку, дал мне щелчка, да так ловко, что треску полная изба, а боли ни чуточки. — Ну, а теперь что скажешь? — а сам подмигивает мне украдкой.

— Где уж тут, — говорю, — сообразить, когда треск такой стоит. То ли у тебя ноготь, то ли у меня лоб раскололся…