Великий охотник Микас Пупкус - Петкявичюс Витаутас - Страница 13

— Опять западня! Не много ли за один день? — разозлился я. Разозлился, зарядил ружье и, пока не заржавело после купания, собрался подстрелить на обед тюленя.

"Дольше четырех часов он под водой не выдержит", — решил я и, не спуская глаз с бронзовой мушки, стал ждать, когда появится в полынье усатая морда. Жду, сцепил зубы. Но и мороз не дремлет. Работает во всю мочь, так что лед вокруг меня как из пушек палит. Топчусь, переминаюсь с ноги на ногу, как пингвин, но мороз ни на волос не отступает. В конце концов превратился я в ледяной столб. Где уж тут выдержать, и припустил я во весь дух к своей бочке.

Через пять минут, заткнув и задраив все щелочки, пристроился в обнимку с Чюпкусом, чтобы как-то согреть застывшие кости. Потом перекусил соленой рыбой и собрался соснуть.

"А каково тюленю мокрому в такой холод? Ведь недолго и лопнуть подо льдом, пока дыханием отверстие себе во льду проделает", — подумал я уже в дремоте и стал сам себя корить.

"Не зевай! А зазевался, так на себя пеняй. А то в тюленя палить собрался, ротозей!" От этих мыслей, как от песенки полярной овсяночки, вдруг согрелась вся Арктика. А у меня в бочке и вовсе терпимо стало.

Так-то!

ОХОТА ЗА ШУБАМИ

Проспал я с мышиный хвостик и проснулся от слоновьей дрожи. Трясло меня — кость на кость не попадала. Зубы стучат, уши дрожат, изо рта пар клубами валит и тут же застывает, глаза льдом затянуло, каждая ресничка в сосульку смерзлась. Я дрожу, а они звенят.

В конце концов больше не было ни сил, ни охоты дрожать. И решил я испробовать старый охотничий способ: чтобы согреться, нужно быстро-быстро закрывать по очереди то один, то другой глаз, потом растереться снегом, пока не покраснеют уши. Так и сделал. Помогло.

— Ну, на этот раз без шубы не вернусь, — решил, отправляясь на охоту. В какую же сторону податься? Глянул на свою компасную гулю, сверил с направлением намагниченного Чюпкусова хвоста и без большого труда выяснил, где юг, где север. Отправился на восток, к тюленьей лунке.

Прошел несколько миль, вижу: Чюпкус приник к насту, пятится задом и даже лаять не осмеливается. Приложился я ухом ко льду, прислушался. Слышу, скребет кто-то когтями и кряхтит по-стариковски. Стонет, бедняга, а кто — не видать. И вдруг замечаю — невдалеке движутся три черные точки. Одна маленькая, вроде пуговицы от пальто, две другие и вовсе крошечные. Взвел я курки, напряг зрение и разглядел, что это огромный белый медведь, а три черные точки — его нос и глаза.

Как себе хотите, не всякий смельчак отважится подступиться к такой махине. Поначалу колебался и я. Но медведь не обращал на меня ни малейшего внимания. Зайдя против ветра, он осторожно двигался к чему-то черневшему вдали. Я опять всмотрелся и понял, что это тюлень мирно спит возле полыньи и греет на солнце лоснящиеся бока.

"Подожду, пока медведь схватит тюленя, и одним выстрелом заполучу не только две горы мяса, но и две великолепные шубы", — стал я заряжать ружье и тут только спохватился: пуль-то нет. Но не из таких положений мне приходилось выкручиваться. Оторвал я от Чюпкусовой магнитной шкуры две гайки, затолкал в ствол, прицелился.

Зверь над полыньей вдруг зашевелился и вместо одного тюленя появилось два, второй совсем крохотный.

"Ого-го, троих одним выстрелом уложу!" — разгорячился я и пополз вслед за медведем.

Белый разбойник не спешил. Припадал за каждым торосом, укрывался в каждой выемке, неторопливо, но неумолимо подкрадывался к жертве. Когда тюлень заметил опасность, было уже поздно: нужно вступать в неравную борьбу и защищать своего детеныша или оставить его на растерзание медведю и спасаться в полынье. Тюлень приподнялся на ластах, широко разинул пасть и кинулся навстречу врагу. Тюлененок, жалобно поскуливая, неуклюже барахтался на скользком льду. Старый тюлень подался назад и попытался столкнуть детеныша в воду, но медведь уже поднимался на задние лапы.

"Ах ты, злодей! — подумал я, наблюдая за схваткой. — Ну, косолапый, не обижайся, на этот раз ты сам виноват". Я поднял ружье и, почти не целясь, выстрелил в три черных точки. Пустотелая гайка завыла, загудела, как пушечный снаряд, медведь взревел, подпрыгнул и замертво повалился на лед. Такому меткому выстрелу мог бы позавидовать сам изобретатель кремневого ружья мистер Берданк, но я ничуть не возгордился.

Содрав шкуру с медведя, смастерил себе такую шубу, что у самого Деда Мороза мог бы целый год гостить, завернуться в нее и два года без просыпу спать в самую лютую зимнюю стужу, — и даже насморк не схватить.

Из медвежьего жира соорудил я несколько коптилок, из мяса нажарил гору котлет и до того наелся, что двое суток вертелся в бочке с боку на бок, никак заснуть не мог, котлеты перекатывались в желудке, будто горячие камни. Зато вкусно — ни в сказке сказать, ни пером описать! И уж не обижайтесь, скажу откровенно: человек, который не пробовал медвежьего окорока, можно сказать, вообще ничего вкусного не едал. Уж на что я опытный охотник, повидал-поедал, и то, когда лакомился медвежатиной, должен был язык к зубам привязать, чтоб не проглотить ненароком.

Лакомился я, лакомился и вдруг подумал:

"А что будет весной? Ведь пропадем ни за грош с Чюпкусом в этой ледяной каше!" И так судил, и сяк рядил, ничего путного не мог придумать. Мясо медвежье доедать — досидимся до тепла и погибнем бесславной смертью. Оставить мясо на льдине, уйти подобру-поздорову — в пути с голодухи помрем. Напихал я полную бочку медвежатины. Снова беда — бочка ни с места, ноги разъезжаются на льду, а на четвереньках далеко не уедешь… И вдруг мне стукнуло в голову:

— А что, если медвежат подманить, выдрессировать и запрячь в бочку?

Задумано — сделано. Набил я стволы ружья порохом, вместо пуль заложил две гайки, надел новую шубу и приказал Чюпкусу возвращаться по нашим следам. В белой медвежьей шкуре я стал совсем не различим на снегу.

Вскоре Чюпкус тихо заворчал и навострил одно ухо. Я изготовился. А когда стало торчком второе ухо и пес принялся скрести передними лапами снег, я понял, что опасность близка и что ждать ее надо сразу с нескольких сторон.

Но опасения мои были напрасными. В нескольких саженях от нас два маленьких медвежонка весело резвились возле ледяных глыб. Мы долго и внимательно следили за ними, потом, убедившись, что их мамаша отправилась на охоту, подошли поближе. Медвежата не собирались убегать, они только второй раз в жизни видели собаку и человека, поэтому с любопытством разглядывали нас, принюхивались, вертели головенками. Видно, их вводил в заблуждение медвежий запах моей шубы.

Но не был бы я лучшим в мире охотником, если б с первого взгляда не понял, что заставило двух неслухов уйти так далеко от родимой берлоги: рыба! Достал я из ягдташа несколько рыбин, кинул им по одной. Медвежата проглотили, даже облизнуться не успели, и опять уставились на меня. Но я не поддался. Больше рыбу им не бросал, только показывал и заманивал подальше от этого опасного места, где в любую минуту могла появиться их невежливая мамаша. Так и привел неслухов к своему лагерю, соорудил из обрывков проволоки и лески упряжь и стал запрягать несмышленышей.

Медвежата не сопротивлялись, им, глупышкам, казалось, что я с ними играю. И на привязи они продолжали резвиться, хватать друг друга зубами, путали постромки. Тогда я к одной из дощечек прикрепил шест, к нему привязал удочку, к удочке рыбину. Рыба качается под самым носом у медвежат, а достать ее они не могут. Потянулись голодные медвежата за лакомством, и мы тронулись в путь. Медвежата гонятся за рыбиной, рыба убегает от них, а бочка со скоростью ленивого быка мчится вперед.

Эта игра понравилась и Чюпкусу. С веселым лаем он носился вокруг медвежат, покусывал неслухов за ноги, убегал вперед на разведку, потом возвращался и подгонял разыгравшуюся упряжку. Через несколько дней езды мы добрались до берега, а еще через несколько дней подъехали к первому на пути селению.