Крик ангела (СИ) - Тулина Светлана - Страница 17

Азирафаэль и не стал ничего говорить. И даже в сторону коридора не посмотрел ни одним из своих глаз[17]. Но Всевышний его поняла правильно. Ухмыльнулась, салютуя бокалом (нектаром запахло острее), пожала плечами, ничуть не смутившись:

— Невозможно дать свободу воли тому, кто ничего не хочет решать сам.

Ее улыбка была непостижимо злорадной.

— А знаешь, что самое забавное? — сказала Она вдруг, резко меняя тему и тон. — Армагеддон. То, что вы так к нему все готовились и были так уверены… Я ведь никогда его не планировала, это добавили уже потом, много позже, при переписке. Та самая свобода воли. Как и точную дату, кстати. Но вы так готовились, так старались… Было жалко портить вам праздник. — Всевышний хмыкнула, покачала головой. И вдруг добавила совершенно серьезно и даже жестко: — Кто бы мог подумать, что для возобновления вашего сотрудничества потребуется его сорвать?

Глава 14. Запад есть запад, восток есть восток…

— Какого хрена делает на мне эта гадость, ангел?

— Это не гадость, это пижама.

— Кто сейчас спит в пижаме?!

— Не знаю, мой дорогой, дай-ка подумать. Может быть, я?

— Ангел! Ты вообще не спишь! Ты сам сколько раз говорил!

— Дай-ка подумать еще, мой дорогой. Может быть, ты?

— Я вообще сплю голым! Да, ангел! Голым. Мне так больше нравится!

— Не в моем доме, мой дорогой. У меня, пожалуйста, будь добр делать это в пижаме.

— Ф-фух! И откуда она на мне?

— Из моего комода.

— И почему я не удивлен? Наверняка на вид такая же старомодная и омерзительная, как и на ощупь.

— Ничего подобного, мой дорогой. Это фланель высшего качества, теплая и мягкая, а тартан всегда в моде.

— Тартан! — стонет Кроули. — И почему я не удивлен вторично?! Демон в клеточку, как смешно! Дай угадаю: голубенькая? Беж? О нет, неужели розовая?!

— Классическая, — Азирафаэль чопорно поджимает губы, чтобы скрыть улыбку: Кроули страдает преувеличенно и напоказ, впрочем, он всегда так страдает. — И пожалуйста, мой дорогой, не смей ее менять. Воспринимай как лечебную повязку, тем более что так оно и есть: я ее напитал благодатью и другими полезностями. Я потратил на нее много сил, знаешь ли. И поэтому обещай мне, что не будешь пытаться чудеснуть другую.

Азирафаэль знает, что у Кроули сейчас не хватит сил начудесить даже носовой платок, но все равно хмурится и требует обещания с искренней тревогой в голосе. Кроули всегда страдает так напоказ и так преувеличенно, так театрально и драматично, что поверить в искренность этих страданий (и даже просто заподозрить под ними хоть что-нибудь настоящее) не может никто. Ну, почти никто.

Для этого нужно быть ангелом. Очень доверчивым и наивным ангелом. Наверное.

— Твоя благодать! — Кроули морщится, выплевывая это слово, словно самое грязное ругательство. — Ну разумеется! Твоя благодать важнее моего душевного спокойствия, кто бы сомневался!

Его голос полон сарказма… и облегчения. И совсем немножечко — благодарности. Азирафаэль добавляет в собственный голос тревоги, усиливает нажим:

— Обещай мне, Кроули. Пожалуйста.

— Ладно, ладно… Раз уж тебе это так важно, ангел, обещаю. Какое счастье, что меня в этом кошмаре хотя бы не видит никто из знакомых!

Облегчения в его голосе становится значительно больше.

Вообще-то, если подумать, фланелевая пижама для Кроули, наверное, действительно… не очень. Но надо же было во что-то его одеть, он мерз, он и сейчас мерзнет, хотя и старается не подавать виду. Черный шелк, разумеется, был бы более стильным… Но иногда стиль не самое главное, не так ли?

Хм…

Кроули с этим вряд ли бы согласился, он даже квартиры для себя подбирал на западной стороне улицы, потому что западная считается более престижной, чем восточная. Более стильной и аристократичной. Более модной и менее добропорядочной. Он и в Мейфэре-то именно потому и поселился — западный район, куда более стильный и фешенебельный (и просто-таки дьявольски модный в то время), чем давно устаревший Сохо. Забавно, что другая демаркационная линия престижности/благопристойности пролегала как раз через Сохо-сквер, где, по словам одного заезжего американца, «добавление одной минуты восточной долготы равносильно уменьшению аристократизма на добрый градус — и, соответственно, наоборот»[18].

Раньше Азирафаэль никогда не задумывался о таких мелочах: они не были для него важны. Но это для него.

Не для Кроули.

Для Кроули эти мелочи, наверное, то же самое, что для Азирафаэля типографские пометки на форзацах первоизданий. Особенно сейчас, когда ему больно и плохо и нет возможности исправить сразу и все, — тем острее хочется сделать это хотя бы в доступных мелочах.

Кроули стал самим собой — то есть абсолютно невыносимым, скандальным и язвительным — сразу же, как только пришел в себя. Даже слишком самим собой — но Азирафаэль делает вид, что не замечает этого «слишком». Точно так же, как не замечает и облегчения в его голосе — каждый раз, когда ему удается убедить Кроули не делать того, чего он сделать не сможет. Еще одна старая игра. Но у этой игры правила хотя бы понятны и постижимы.

Азирафаэль держит Кроули за руку, перекачивая благодать медленно и постепенно. На данном этапе переливать ее лучше именно так, медленно и постепенно, распределяя по силовым линиям, — так больше шансов, что она впитается как раз там, где наиболее необходима. Выискивать такие проблемные зоны самому снаружи сложнее, да и нет гарантии, что выберешь самые проблемные. Физический контакт при этом не обязателен, но так удобнее, и это стало уже привычным за последние дни. Азирафаэль взял Кроули за руку машинально, как делал и раньше. А тот не отстранился. Не выдернул пальцы. Даже не съехидничал по этому поводу, словно и не заметил. Только споткнулся на каком-то слове и не сразу нашел продолжение.

Кроули не всегда говорит внятно, иногда срывается в шипение и путается в звуках, жадно облизывает языком бледные губы. Иногда этот язык раздвоен, и тогда шипящие звуки растягиваются. Иногда ничем не отличается от человеческого, и тогда Кроули говорит более внятно и быстро. Азирафаэль не уверен, что тот сам осознает постоянные изменения своего языка, а потому предпочитает не затрагивать в разговорах с ним эту тему.

Но любым языком Кроули говорит — много, торопливо, иногда сбиваясь и перескакивая с мысли на мысль, о чем угодно, — и половина его речей начинается с: «Ангел, а помнишь…»

— Ангел, помнишь, в коттедже у Даулингов… твои кошмарные зубы! Ты был похож на кролика! Братец Кролик, а не братец Франциск… А те устрицы, в Риме, помнишь? Петроний действительно делал с ними умопомрачительные вещи, кто бы мог подумать, истинный знаток искушения, но ведь нашим так и не достался, твоих рук дело, а, ангел? Жаль, что его заведение сгорело, Хастур никогда не умел ценить истинных гениев и всегда любил смотреть на пожары… А тот день рождения, ангел, помнишь, и драка тортами… И твои фокусы, о да! Нет, не с кроликом… ладно, с кроликом тоже, но главный твой фокус… Помнишь, как ты превратил их пистолеты в игрушечные, когда тот мелкий говнюк в меня выстрелил? Эй, ты что, всерьез думал, что я не замечу? Ха! Ангел, а помнишь…

Устрицы, блинчики, книги, Бастилия, Уэльс («Он такое же княжество[19], как и ты, ангел! Смешно, правда?!»), шпионские игры зимы сорок первого года и, конечно же, «бентли» («бентли» он упоминает часто и с придыханием, что еще больше убеждает Азирафаэля в правильности собственной догадки: именно машина является кроулевским гнездом) — такое впечатление, что Кроули все равно, о чем говорить, лишь бы не молчать. Такое впечатление, что его пугает тишина, что ему не хочется в этой тишине оставаться.

Тишина и темнота…

Азирафаэль зябко поводит плечами и думает о том, что ему и самому вряд ли захотелось бы оставаться в полной и абсолютной темноте и тишине, не имея возможности открыть ни один из девятисот девяноста девяти глаз, не имея никакой возможности вообще, ничего не имея, ни эфирного зрения, ни оккультного, вообще никакого, ни на каком из планов. Только осязание и слух, жалкие остатки, ну и возможность самому издавать более или менее осмысленный шум…