Легенда старинного баронского замка
(Русский оккультный роман, т. XI) - Прибытков Виктор Васильевич - Страница 20

Немалого труда стоило баронессе добиться от него нескольких слов, так стесняло молодого человека присутствие величественного старика-барона, не обращавшего на него никакого внимания, как будто его совсем тут и не было. Заметив общее стеснение, Вера предложила старому барону походить с ней по берегу; тогда только Липгардт, успокоенный простотой обращения окружающих его, наконец, разговорился.

— Вера, слышишь, — сказала Мари, призывая мимо проходившую графиню, — m-r Липгардт видел у Зельмы Фогт старинный золотой медальон с гербом, доставшийся ей от матери, как семейная драгоценность. Теперь, папа, последнее сомнение исчезло, не правда ли?

Подойдя, старый барон объяснил смущенному молодому человеку, что отдаленная прабабушка Зельмы была в некотором родстве с баронами фон Ф. — факт, подтверждаемый этим медальоном, как надо полагать, с гербом вымершей фамилии фон Ротенштадтов… в силу чего они принимают горячее участие в судьбе его невесты, и постараются уладить их свадьбу, если на то будет желание Зельмы, когда она выздоровеет. Потом, обратившись к невестке, он выразил по-английски надежду, что она не проговорилась о бриллиантах.

— Будьте покойны, папа, — ответила Мари, — я хочу испытать до конца бескорыстную любовь жениха к невесте, и очень желаю, чтобы до самой свадьбы он ничего не знал о ее состоянии.

Прошло около двух недель, в продолжение которых барон Адольф Адольфович успел серьезно переговорить со своим старым знакомцем Фредом, убедившись из этого разговора, что у покойной жены его не осталось ни одного родственника со стороны Кролей, а вместе и убедив его согласиться на свадьбу выздоравливающей дочери с Липгардтом обещанием жениху своего высокого покровительства по службе, уверив притом старого ростовщика, что и он, и отец давно знают Липгардта за очень хорошего человека, вполне достойного их попечения о нем; и вот молодому человеку дозволялось навестить, в качестве жениха, начинавшую оправляться Зельму. Устроив это дело, старый барон заявил, что он не может долее оставлять своего хозяйства и надеется, что молодежь, в том числе и дорогая гостья, не заставят старика скучать одного в замке, а вернутся туда вместе с ним.

Накануне отъезда обе дамы с разрешения доктора вошли в первый раз в комнату больной Зельмы. Маленькая, худенькая, но прелестная блондинка лет двадцати попробовала встать к ним навстречу из большого кресла, куда ее усадили в ожидании почетных гостей, но от слабости и смущения не имела силы приподняться. Легкий румянец волнения показался на ее бледных щечках, когда баронесса крепко ее поцеловала, усаживая обратно в кресло.

— Какая вы прелесть! — сказала она. — Я нахожу Липардта очень счастливым.

— Выздоравливайте скорее, — прибавила графиня, целуя в свою очередь больную, — и мы вернемся в августе в Дубельн на вашу свадьбу, а пока позаботимся о вашем приданом.

— За что такие милости, я ничем их не заслужила, — слабо проговорила девушка.

— Никаких тут милостей нет, все так быть должно, поверьте; когда выздоровеете, мы вам скажем, за что мы вас полюбили, прежде чем познакомились с вами. А теперь не волнуйтесь и до свидания. Доктор позволил только взглянуть на вас. До августа, моя прелесть!

И маленькая баронесса выпорхнула из комнаты, оставив больную сильно озадаченной.

Вскоре пришедший навестить ее Липгардт объяснил ей, по уговору с бароном Адольфом, тоже самое, что было сказано последним Фогту.

— Но почему же, Фрид, ты не говорил мне прежде, что у тебя есть такие высокие покровители? — возразила девушка. — Зачем не сказал этого отцу, это бы во многом изменило его взгляд на нашу свадьбу?

— Мне не хотелось хвастаться… да я и не был уверен… — смущенно ответил Липгардт.

— А я так уверена, что ты говоришь мне не всю правду, что тут скрывается какая-то тайна… Но Бог с тобой, я не хочу допытываться, что именно принесло нам счастье… Когда-нибудь, когда мы будем мужем и женой, наверное, скажешь…

— Скажу, моя дорогая, хотя и сам знаю немного. А теперь не спрашивай, я дал слово молчать тем, кто возвратил мне тебя, моя птичка.

— А я теперь расскажу тебе то, что до сих пор никому еще не говорила, — задумчиво начала Зельма.

— Что такое, — несколько испуганно спросил Липгардт, — отчего не сказала даже и мне; разве и тебе кем-нибудь запрещено?

— Нет, не запрещено, а самой как-то неловко рассказывать… и теперь трудно решиться. Это о сне, который я видела в то время, как лежала будто мертвая, в летаргии, как говорит доктор.

— А, обо сне, — довольно равнодушно отозвался Липгардт.

— Я даже не знаю, сон ли это был, или что иное непонятное, и не умею припомнить, как это началось. Кажется так, что я почувствовала, что меня какая-то сила подымает вверх, все выше, выше, и в тоже время я слышу голос мачехи: умерла? а отец громко зарыдал, и мне стало его жаль, я хотела сказать: нет, жива, и не могла. Тут я подумала, должно быть, так умирают, и очень мне стало страшно; о тебе вспомнила, и еще более захотелось сказать, что я жива, мне ясно представилось, как горько будешь ты плакать. Но вот, я подымаюсь все выше, выше, и уже перестала слышать, что делается на земле, и тогда я вдруг перестала и жалеть всех вас, даже тебя, и почувствовала в душе такое блаженство, о каком прежде понятия не имела, почувствовала еще, что сейчас увижу мою маму. До тех пор я ничего не видала, только чувствовала, а тут вдруг вижу яркий свет, совсем особенный; вокруг меня все так восхитительно, так необыкновенно, что и слов нет для описания; затем вижу возле себя маму, она меня обняла, и на душе у меня стало еще лучше, еще радостнее. Кажется, я ей сказала: «Мне хорошо с тобой, ни за что я от тебя не уйду, не хочу». А она мне ответила — ее ответ и все, что говорилось мне после, я отлично помню так, как будто слышу в эту минуту — «нельзя, дитя; это говорит та, которая дала нам золотой медальон. Она нам близка и по телу и по духу. Ты еще не дожила свой срок на земле, ты должна узнать земное счастье и земное горе, должна подготовить себя к нашей жизни, ты еще не дозрела. Помни только, что надо быть доброй, никому не делать и не желать зла, исполнять божественные законы любви». Последние слова сказала не мама, а другая женщина, сияющая, лучезарная и такая красавица, какой я до сих пор и представить себе не могла, а мама прибавила: «Божественные законы у вас на земле называются заповедями. А это, смотри, это она наша покровительница, она молит за всех нас милосердного Господа, будет молиться и за тебя, чтобы ты пришла к нам так же чиста сердцем в старческой мудрости, как чиста теперь в твоем младенческом неведении. Не забывай нас, живи так, чтобы нам соединиться с тобой в лоне Господнем. Мне жаль отпустить тебя, но так надо». Тут мама исчезла из моих глаз; обняла меня та другая, красавица, и положила мне на сердце руку; мне сделалось еще лучше, блаженство неописанное овладело мною, такое блаженство, перед которым вся земная радость ничто; теперь я не умею и представить себе этого блаженства, решительно не умею. Но продолжалось оно недолго, вскоре все стало вокруг меня омрачаться, я перестала видеть красавицу, хотя все чувствовала ее руку на сердце, но теперь рука ее меня точно давила, мне становилось все тяжелей и тяжелей. «Это земная жизнь возвращается», — подумала я и открыла глаза. Надо мной, нагнувшись, стоял доктор, я его тотчас же узнала… Не правда ли, какой странный сон?

— Забудь его, моя дорогая… хотя, если верить снам, то он обещает тебе долгую жизнь, до старости; но лучше не думать!

— Нет, забывать не надо, надо думать чаще о приказании красавицы быть доброй… Я, знаешь, почему тебе рассказала… мне вдруг показалось, что между красавицей моего сна и неожиданными милостями баронов фон Ф. есть какая-то связь, а теперь не понимаю, почему мне это так показалось… Ты, ради Бога, никому никогда этого не рассказывай, я не хочу, слышишь?

Дав невесте честное слово молчать, Липгардт задумчиво вышел из комнаты. Его поразило странное совпадение золотого медальона, по которому фон Ф. признали свое родство с Зельмой. Но вскоре он махнул, рукой, сказав себе: лучше не думать, ничего тут не поймешь, а только одуреешь, и мгновенно успокоился.