Легенда старинного баронского замка
(Русский оккультный роман, т. XI) - Прибытков Виктор Васильевич - Страница 18

— Все подтверждается, и история с портретом, — заметила баронесса. — Теперь остается только родословная Зельмы Фогт. Ах, как мне хочется ее видеть!

— А мне прежде всего хочется выслушать барона, — сказала, улыбаясь ее нетерпению, Вера, и барон продолжал:

— В том же письме сказано еще, что отец все больше проживает в Риге, сам наблюдает за ходом процесса, чему она очень рада — таким он сделался злым и страшным. Второе письмо, писанное, судя по числам, полгода спустя, преисполнено ужаса. Она сама видела рыдавшего и стонавшего деда, узнала его по портрету. Мать упрашивала ее не ходить 15 июня в северную башню, она хотела видеть, пошла и едва не умерла от страха. Далее она говорит, что в северной башне совершилось, должно быть, страшное преступление, что замок и весь их род обречены погибели: дед проговорил глухим, гробовым голосом, что все первенцы их рода прокляты по его вине пред Богом и людьми, и горе тому из них, кто встретится с ним 15 июня; по заклятию обиженного Бруно он должен будет его уничтожить. Письмо написано очень сбивчиво, видно, что бедная женщина поражена ужасом. Я не понял, сама ли она слышала говорящего деда, или кто-нибудь другой передавал его слова. В конце письма она прибавляет, что ни за что не останется в замке, уедет с детьми в свое поместье и увезет с собой свою несчастную мать, измученную постоянным страхом: она почти каждую ночь слышит какие-то странные стуки, стоны и шаги по коридорам и не может спать покойно. В третьем и последнем письме, уже из поместья Гринвальдов, она пишет, что заклятый замок совсем опустел, отец опять вернулся в Ригу, брат все еще в Париже при посольстве, а ей удалось увезти мать с собой. Отец очень сердился, узнав, что она хочет уезжать, кричал: «Глупые вы бабы, боитесь каких-то глупых, несуществующих чертей!» Она сказала ему: «Не черти ходят по замку, а дедушка, я сама его видела, и он такой страшный». Отец так рассердился, что даже ударил ее. Она бросилась на колени и вымолила позволение уехать вместе с матерью. Он, наконец, сжалился, согласился и вот они теперь живут покойно. Из этого, да и из всех писем видно, как они обе боятся безмерно грозного барона. Мы, видно, не такие были в старину, выродились, — прибавил старик, улыбаясь.

— И слава Богу! — засмеялась баронесса Марья Владимировна. — Я никак не могу себе представить вас или Адольфа таким грозным, чтобы мне пришло в голову вас бояться.

— А вот я попробую взять тебя в руки, по примеру предков, — сказал, улыбаясь, Адольф.

— Поздно, барон, надо было начинать с первого дня после свадьбы, — вмешалась графиня. — Теперь, как ни смотрите грозно, Мари не испугается. Неужели, — прибавила она, обращаясь к старику, — m-me Гринвальд ничего не узнала от матери из прошлого своей семьи?

— Должно быть, запуганная женщина сама знала очень мало, только кое-что слышала от старой прислуги, а та, вероятно, не посмела и заикнуться об убийстве. Рассказала она дочери, и то, выехав уже из грозных стен заклятого замка, что ее свекор отнял жену-красавицу у меньшого брата и запер ее в северной башне; что та из ненависти к нему, или из страха, отдала их единственную дочку Бланку-Брунегильду к бедным людям, к родным своей мамки, а сама года через два убежала. А девочка так и пропала, вряд ли отец пробовал ее отыскивать; женившись же на другой жене, и совсем забыл про дочку. Сама баронесса, много спустя уже после смерти свекра, слышала от кого-то из людей, что в одной рыбацкой деревне, не очень далеко от Риги, живет пожилая женщина-красавица, зовут ее Бланкой-Брунегильдой, и почему-то все называют ее баронской дочерью и очень уважают. Муж ее, рыбак по фамилии Кроль, раз в пьяном виде прихвастнул, что его жена носит на шее такую штучку, по которой, если б дойти до царского величества, то их бы обогатили. Баронесса, сообразив этот рассказ со слышанным от прислуги, так смутилась, что стала упрашивать соседей не говорить ничего при ее муже. Вот все, что есть в письме, но оно послужило прабабушке, как видно из ее дневника, нитью, по которой она отыскала в Дубельне очень уже старого рыбака Кроля, внука давно умершей Брунегильды; он носил на шее, по завещанию бабушки, о которой осталась в семье целая легенда, золотой медальон с фамильным гербом фон Ротенштадтов.

— И что же сделала прабабушка? — спросил Адольф.

— Что? дала рыбаку два червонца и записала это в свой дневник. Что же могла она еще сделать, если б и хотела? В те времена невестки или жены не смели возвысить голос перед старшим в роду, — прибавил он, взглянув на баронессу.

— Вы сердитесь на меня, папа, — сказала Мари, бросив на свекра умильно-покорный взгляд.

— Напротив, мне очень приятно видеть, как горячо принимаешь ты к сердцу справедливое дело, и я с удовольствием повезу тебя завтра в Дубельн и сам займусь поверкой родословной Зельмы Фогт. Будем надеяться, что найдем ее вне опасности.

Барон не кончил еще говорить, как часы стали бить одиннадцать, и вслед за замирающим в воздухе звуком послышалось в стене возле камина пять ясных, раздельных стуков.

— Опять хотят говорить с нами, и по азбуке, — сказала графиня, вставая. — Сядем скорее за столик. Стуки послышались вслед за вашими словами, барон, стало быть, надо, чтобы я вы участвовали с нами в сеансе; я найду азбуку, а вы все усаживайтесь, не теряя времени.

Озадаченный старик молча повиновался, и вот не более, как минуты через две, сеанс устроился. Положив бумагу и карандаш перед баронессой, Вера вооружилась другим карандашом, как указкой, а Адольф приготовился записывать ожидаемое сообщение. Напряженно следил за всем старый барон, видимо заинтересованный происходящим перед его глазами, но в этот раз совершенно спокойный.

Вскоре сложилась следующая фраза по-немецки: «Зельма умирает, молитесь, да пощажена будет Высшим Милосердием молодая жизнь…»

У баронессы вырвалось глухое рыдание, она судорожно схватила правой рукой карандаш и приложила его к бумаге. Не прошло минуты, как глаза ее закрылись, а карандаш задвигался с поражающей быстротой. Все притихли, старый барон, сидевший возле невестки, изумленно следил за ее писаньем.

— Опять тот же старинный почерк, — прошептал он, — и как быстро! Естественно писать так невозможно, и с закрытыми еще глазами!

По прошествии менее чем пяти минут, руки баронессы вдруг остановились; откинувшись на спинку кресла и не открывая глаз, она осталась неподвижной. Вера тихо взяла у нее из-под рук исписанный листочек и передала его старому барону. Прочитав его раза два-три про себя, барон прямо начал переводить по-французски следующее:

«Происходит окончательная борьба между физической жизнью и физической смертью. Кто победит, мне, по моему недостоинству, знать не дано. При ней очищенная и просветленная Бланка, я не могу подойти близко. Вы молитесь. Если она вернется в земную жизнь, и вы дадите ей немного земного счастья, воля Бланки исполнится на земле, и я почувствую прощение Бруно за мой земной грех, и перестану скитаться, как Каин, не находя покоя. Молитесь за Зельму и за меня. Еще один только раз дано будет мне беседовать с вами, в тот день, когда так или иначе вы исполните завещание. А теперь дозволено мне проявить себя перед вами для окончательного убеждения барона Адольфа X, что мы живы! Я желаю, чтобы он понял и поверил, что только здесь мы живем настоящей жизнью, перед которой ваша — преходящая тень, бледная зарница зарождающегося дня. Раскаивающийся грешник Адольф IV фон Ф.».

— Правда ли, отец, — спросил шепотом Адольф, — что ты по счету Адольф десятый?

— Наверно не знаю, никогда не считал, завтра справлюсь в родословной. Очень вероятно, что так. Бывали, я помню, и другие имена у владельцев нашего майората, когда старшие сыновья умирали бездетными.

— Очень интересно будет в этом убедиться, — сказала графиня. — У меня было бы одним доказательством больше, что сообщения не вычитываются в мыслях кого-либо из присутствующих, а происходят от внешней самостоятельно-разумной силы…

Речь ее прервали новые пять стуков, и баронесса тотчас же зашевелилась, открыла глаза, но смотрела еще бессознательно.