Клинки и карабины (СИ) - Манасыпов Дмитрий Юрьевич - Страница 17

– Траву что ли?

– Листья, корешки, траву, ягоды. Лютобой не хищник.

– А?..

– Но дерется страшно. Не хотелось бы с ним столкнуться.

Освальд промолчал. Солнце, упорно катившееся к горизонту, пробивалось через кроны все слабее. А им еще предстояло идти и идти. Дед его удивил.

– Остановимся здесь. Капи знают, где искать путь жизни, опасности нет. Да и никого из народа – тоже.

Чихъ нырнул в заросли, вернулся через минуту, с несколькими рогатыми и длинными сушняками. Споро подставил под густой кустарник, завел несколько длинных побегов за них, плющом, стелившимся по стволам, не отрывая, перетянул. Освальд только покачал головой. Шалаш не шалаш, шатер не шатер. Но даже дождь им сейчас не помеха.

– Ты сидишь до Трех сестер. – Чихъ почесался под своей бурой мешковиной. – Они появятся в-о-о-о-н там. Запомнил?

– Да.

– Ты сходи, да отлей, а то потом лучше отсюда не вылезать.

– Почему?

Дед покачал головой. Освальд неожиданно вспомнил себя в Старой школе, ничего не знающего и не умеющего. Вроде бы и мастер Гельд, браконьер и опальный королевский стрелок, потомственный лесовик из Шварценхаффена вдолбил многое в голову, а вот, подишь ты… Хотя, вряд ли почтенный и кривой на левый глаз учитель бывал в Квисте. А здесь же, как стало ясно давно, все совершенно по-другому.

– Это гьюффель, по-нашему – ночношип, злой кустарник. Как стемнеет, вот тут развернутся шипы, и он начнет вонять. Растут вот так, один рядом с другим, и не пускают ночью к себе никого. И не выпускают, понимаешь, красавчик?

– Да. – Освальд посмотрел на прореху живой и темной крыши. – Два вопроса, ты не против?

– Все вы городские такие, только бы вопрос. Валяй, кхе-кхе.

– На кой ляд этот гьюффель сдался кому-то ночью? И если он гьюффель, то ночношип – по-каковски, по-вашему?

– Цветы, распускающиеся ночью вот здесь, внизу. Мягкие, как пух, разлетаются, тащут с собой семена ночношипа. Их собирают для лечения, а гьюффель не дает это делать. Один городский ферт говорил мудреное слово, как это… симбиоз, ага. А по нашенски-то? Гьюффель, это на имперском и побережном. А по границе говорят не так. Ты отливать-то идешь?

Смеркалось не стремительно, но лес погружался в ночь все равно быстро. Тут-там-сям, незаметно, но тени становились гуще, расползаясь просто пятнами сумерек, накрывая собой кустарник, подлесок и землю. Деревья тут пока не казались великанами, но вверх, врезаясь в небо, краснеющее последними блесками заката, уходили почти корабельными мачтами.

– Скоро небо пропадет, если нам повезет. – Чихъ, казалось дремлющий, смотрел перед собой пустым тяжелым взглядом.

– Если повезет?

– Над сердцем Леса всегда тучи. – дед совершенно не язвил, вдруг став совсем другим. – Сердце Леса не видит неба, прячется от него.

– Как такое возможно?

Чихъ зло оскалился:

– Там живет тьма, красавчик. Разбуди меня к Трем сестрам, не позже.

Накрылся своей рваниной и сразу же пропал, почти слившись с кустами. Вот такие дела.

Освальд, пока ничего не понявший, не стал дергать проводника. Пусть спит, одному думается легче. А слух подвести не должен, поможет услышать в засыпающем Квисте опасность, если что. Наверное.

Тьма? Комрад, тогда, вечером, разговорился чуть больше. Они выпили небольшой кувшин местной наливки, полукровка, явно нечасто разговаривающий с кем-то вне своего странно-страшного лесного мира, начал говорить и Освальд его не останавливал. Знание владеет миром, если оно знание. Опыт командира Зеленой заставы сомнению подвергать не получалось.

– … сердце Квиста там, ближе к морю. Оно пульсирует теплом, квестор, живым теплом из-под земли. Там нет снега даже зимой, а здесь они, зимы, порой лютые. На два дня пути во все стороны, где-то на три, лишь приходит осень, но листья даже не падают вниз. Да и нет там листьев, в самом сердце. Огромные травы, хвощи и папортник выше мужчины с Нордиге, лианы, огромные великаны, усыпанные цветами, покрытые ковром из вьюнка с плющем. Зеленое покрывало, плотное, мечом не разрубишь, затягивает там все, прячет под собой камень, стены, колонны.

– Что?

– Я видел. – Комрад покачал головой. – Видел статуи, прекрасные и ужасные, знаешь, квестор, они как живые, только отвернись, повернут головы к тебе, уставятся и будут смотреть, не моргая. На холме Огня стоит башня, увитая смертоцветом от фундамента и до остатков оплавившегося темного стекла, оно вместо кровли. Идеально ровная треть полушария, колпаком накрывающего чертову башню. Её часто видят те, кто добрался до сердца Квиста в первый раз, видят ее и остаются там, в Костяном лесу вокруг проклятого холма. Знаешь, что там самое странное, кроме подлеска, сплошь усеянного костями и черепами? Не знаешь, само собой.

Это стекло не разбилось или треснуло. Оно оплавилось, а стены там обожжены, как кости из погребального костра, земля вокруг башни трещит стеклом, почти прозрачная на длину копья, если не больше.

– Ты был там? – Освальд отхлебнул из стакана. Старого серебряного и затейливо украшенного медальонами с королем Морганом, кажущегося очень знакомым. Да, такие хоть и редки, но не те, что так запали в память после Волчьих оврагов. Эти казались даже старее.

– Был, один раз. – Комрад с ненавистью покосился на стену с трофеями. – Вон ту башку с клювом принес с собой оттуда. Доказал сам себе, что смогу, добрался туда и еле удрал, оставив пятерку лучших разведчиков из-за собственной глупости и глупой гордости. Доказал никому и ничего ненужное.

Тиллвег, неожиданно для Освальда, не так много знавшего о эльфах-альвах, пьянея на глазах. Возможно, дело было в половине человеческой крови, кто знает?

– За десять последних лет был в лесу много раз. Но быть в лесу и зайти далеко – большая разница, квестор. Лес живой, он следит за нами каждый миг, смотрит из-под кустов, травинок, с веток и самых верхушек золотых гигантов там, ближе к своему сердцу. Слушает нас тысячами ушей и готов добраться, ударить когда ничего не ждешь. Квист живой, умный, страшный… Кесарь не хочет понять этого, не видит опасности и… а-а-а.

Комрад махнул рукой, мрачнея и все больше наливаясь неизбывной злобой, бродящей внутри полукровки очень давно.

– Слышал про Максимуса Гальдеррана? Слышал, понял. Он служил Безанту как мог, он построил Северный номед, как тот есть, понимал здесь все. Гальдерран слушал мой народ… наполовину мой. Тогда тиллвег жили здесь, в предгорьях, жили по договору и к ним даже не наведывалась Огненная палата, ждущая этого полвека. Тиллвег было немного, но мое племя было сильным, просто так их никто и не взял, не разбил, не разогнал кого куда, превратив в бродяг без дома. Гальдерран бывал здесь, видел, слушал и понимал. Тогда Квист разросся до самых гор, добрался до залива Кердрек, молодая поросль леса поднялась у Поморья.

Рарог послал два легиона, оставив только заставы на границах. Я застал уже последние битвы с лесом, когда тиллвег, помогавшие людям, ушли. Огненная палата добралась до них, Зеленая застава строилась уже без помощи тех, кто воевал с Квист так давно…

Комрад налил еще. Сидел, молчал, смотрел в трещавшее пламя очага. Освальд смотрел на лицо, ставшее от мечущихся всполохов старше, старее, с сейчас заметными крохотными морщинами.

– Мы жгли лес, вырубали, засевали траву, пшеницу на пепелищах. Засеки по всей линии дубрав с рощами, а оттуда летели стрелы, копья, ножи, выбирались ночные чудовища, вырезавшие поселенцев целыми деревнями. Мы забирали себе не просто кусок земли, квестор. Гальдерран понял главное – если не запереть Квист в этих границах – лес заберет все, куда дотянется. И тогда не будет никого, кроме его детей, принявших тьму сердца Квиста.

– Двести человек, тридцать вернувшихся по личной просьбе Максимуса следопытов моей крови рядом с десятью малефиками, прячущимися за цветами Огненной палаты, десять рыцарей ордена Петра, караван с боевым огнем, много-много металлических сосудов, чтобы не пробили стрелами, камнями, копьями, не проломили палицами и топорами. Мы ушли туда, под темноту деревьев, на пять дневных переходов и дальше…