На вершинах знания
(Русский оккультный роман, т. X) - Гейман Василий Васильевич - Страница 36

Фадлан содрогнулся и ответил:

— Хорошо, пусть она придет… пусть!

Профессор обнял Фадлана и крепко его поцеловал.

— Друг мой, я знал, что вы не откажете мне, вашему старому другу, обратившемуся к вам за помощью. Никто и никогда не узнает, какую громадную жертву принесли вы сегодня в своем собственном сердце. Но та великая сила, которой вы служите, видит ее. Она видит и то уважение, с каким я к вам отношусь: Фадлан, друг мой, вы победили самого себя!

— Ах, профессор, я уже забыл ее, я был так счастлив! Но вы снова разбудили старое. Что ж, я отправлю туда, откуда вызвал, сладкий обман, дивный мираж, которым жил!

— Что вы говорите, мой друг? Я вас не понимаю.

— Какое вам дело, профессор? Я исполню вашу просьбу: приведите завтра баронессу.

Профессор исполнил свою задачу. Он взял свой цилиндр, надел перчатку и встал с кресла:

— Мы будем у вас завтра, должно быть, часа в четыре. Пока до свидания. Еще раз от души, сердечно благодарю вас, Фадлан!

Он, крепко пожав руку Фадлана, вышел из кабинета.

Фадлан остался один.

Долго сидел он, опустив голову на руки, недвижимый и бледный. Крупные слезы катились из его глаз, но он не замечал их в страданиях тяжелой борьбы с самим собой. Старая любовь воскресла с новой силой. И все его знания, вся его сила, могущество воли и власть над физическим своим существом остались где-то далеко. Одна воскресшая любовь победно царила в разбитом сердце: он весь был поглощен ей, ни на минуту не забывая, что должен подавить ее в себе до конца своих дней. Мысли вихрем крутились в голове, и ни одна не выливалась в ясное и сознательное представление, и кругом была темнота, беспросветная темнота…

Так прошло много времени; большие часы в кабинете глухо пробили один раз, два и три, шел уже четвертый час ночи.

Наконец Фадлан одержал победу. Он поднялся с бледным и расстроенным лицом, но полный твердого и незыблемого решения. В нем воскресло лучшее и высшее, что он имел в своей душе. И он теперь стыдился самого себя, так как не смог сразу покорить низменную страсть земной любви священным сознанием того, что было его обязанностью. Мог ли он, посвященный Махатмами, адепт высших питрийских знаний, он, которому мудрецы передали в священных мистериях владычество над великими силами, мог ли он пасть так низко и стать рабом самого себя?

Он понял, что его минутная слабость, быть может, повлияла уже на высшую и божественную силу, которую он приобрел долгими годами невыразимой борьбы и гигантских усилий.

Он упал на колени и, закрыв глаза, обратился к Началу всех начал, к Высшему, с горячей просьбой поддержать его колеблющийся дух. Он просил Его снизойти в его сердце, чтобы просветить и укрепить его, и просветленная его воля снова явилась в нем и он вполне овладел самим собой.

Фадлан поднялся с колен.

«Случай! — подумал он. — Случай, бог глупцов, ты для мага не более, как маска, под которой проявляется высшая воля. Случай, покажи мне твое лицо и ответь мне!»

Он подошел к шкафу и взял с нижней полки книгу.

— Махгабарата, — пробормотал он, глядя на заглавие.

Наудачу развернув книгу, он прочел:

«Мудрец, который хочет любить, более не мудрец, если только он не приносит своею любовью в жертву самого себя».

Он взял другую книгу, посмотрел на заглавный лист:

— Спросим здесь.

И он прочел:

«Все жертва, все самозабвение в восторженном самоотвержении любви».

Он перелистал еще несколько книг и в одном из запыленных томов ему попалась строчка:

«Нет истинной любви без самоотвержения и жертвы».

Он опустил голову и склонился пред таким образом выраженной высшей волей и губы его прошептали священное слово:

— ОУМ…

И в сердце его, среди развалин всего, что было земным и дорогим для него, зажглась яркая звезда, и душа в сладком порыве потянулась к Высшему Добру…

Ему стало легко, легко, как никогда.

— ОУМ!

Фадлан окончил молитву и, просветленный и успокоенный, снова сел в свое кресло у письменного стола.

— Да вот еще… вот что еще нужно сделать, — пробормотал Фадлан. — Одно последнее усилие. Но как же иначе? Лемурия, чудное мое создание и проявление воли, подарила мне много счастливых минут! Имеет ли право мастер разрушить свое собственное произведение? Конечно, да. Да и кому я ее оставлю? Чьему духу она будет так же покорна, как была покорна моему? Исполним же скорее этот печальный акт.

Он нахмурил брови, закрыл глаза и, вытянув вперед обе руки, проговорил три раза:

— Лемурия! Лемурия! Лемурия!

Дверь в глубине комнаты медленно открылась и на пороге показалась Лемурия, бледная и прекрасная, как всегда. Белая ее одежда длинными складками ниспадала вокруг высокого стана; флуоресцирующее сияние светилось больше обыденного, — она волновалась.

— Ты меня звал, господин? Я пришла.

Фадлан с печальной улыбкой смотрел на прелестное создание:

— Ты послушна, Лемурия, благодарю тебя! Садись вот здесь, против меня, я хочу тебе сказать… я хочу тебе сказать…

Фадлан замолк, собираясь с силами: он жалел Лемурию.

— Вы расстроены, господин. Отчего вы не жалеете свою рабу?

— Я? Почему ты думаешь, что я тебя не жалею?

— Потому что вы не жалеете себя.

— Бросим говорить об этом. Послушай, Лемурия, я вызвал тебя к жизни… Я сделал тебя прекрасной, я сделал тебя, бездушную лярву, почти человеком. Почти… потому что, прекрасная телом, ты все же без души.

— Разве вам это когда-нибудь мешало? Разве я не была вам покорна всегда и во всем? Разве я не дарила вам мгновений страсти, которые вы сами называли упоительными? И разве я не видала вас, принявшего великое посвящение, у своих ног?

— Ты до того усвоила себе все, что я желал, Лемурия, что, кажется, хочешь симулировать супружескую сцену. Стой, я этого не люблю! Слушай, — это были оковы тела, от которых и я до сих пор не был свободен. Но теперь… вот пришел час, и я должен, — понимаешь ли? — должен с тобой расстаться.

— О, господин! — простонала Лемурия.

— От всего того, что составляло твою действительную сущность, осталось только повиновение моей воле, да сияющий твои лимб, Лемурия. Я верну тебе все твое и возьму свое… Разве это не справедливо? И ты уйдешь туда, откуда пришла, и здесь на земле не останется от тебя даже и кучки пепла. Ты хочешь что-то сказать? Говори, я слушаю.

Лемурия тяжело вздохнула:

— Я покорна вашей воле, господин! Если вам угодно было создать меня, вы в праве уничтожить свое создание. Но ведь я не одна, вы знаете, что во мне теплится новая жизнь, часть вас самих. Пусть это падение, но оно было и в нем было зарождение. Подумали ли вы об этом, господин?

Фадлан нахмурился.

— Решение мое неизменно, — сказал он твердо. — Что значит ничтожная крупица грубой материи в безбрежном и бесконечном токе астрала?

Он переломил пополам палочку мандрагорового корня и сделал над ней знак. Потом, бросив оба куска по направлению к Лемурии, сказал:

— Вот я возвращаю тебе твое знание и силу… но не отрешаю от повиновения. Кадох… халилу-иаб!

Лемурия вздрогнула. Лицо ее исказилось на мгновение, словно она ощутила острую физическую боль. Затем оно снова стало спокойным, и глаза ее приняли мертвое и бездушное выражение. Она сложила руки на груди и произнесла глухим голосом, точно говорила не она, а кто-то другой:

— Слушай, Фадлан! Слушай и учись…

Бессмертные души — дочери Озириса, божественного Разума и Изиды, небесного Света. Несотворенный Свет покорил эти блестящие искры, а оплодотворил их созидающий Огонь. И нисходят они на землю, снедаемые желанием жизни, и воплощаются в тысячах форм, чтобы затем легко подняться к родному небу и, поднявшись, снова спуститься на землю, будучи подобны каплям дождя, что пьет жадный океан, возвращая их солнцу! Но, радостные ли или страдающие, поющие или стенящие, благословляющие или проклинающие, — все они грезят о лучезарном возвращении к первоисточнику, о священной ночи, где нет мучения желаний, где нет границ знания, где Изида и Озирис сочетаются в великом океане вечного и живого света…