При реках Вавилонских - Демилль Нельсон - Страница 5

Когда в 1967-м Западный берег перешел в руки израильтян, Джабари в течение нескольких дней думал только о предстоящем близком воссоединении. Джабари отправился туда вслед за израильской армией. В лагере для беженцев, где, как он знал, находилась его семья, Джабари нашел свою сестру убитой, все остальные ушли в Иорданию. Ему сказали, что его сыновья вступили в палестинскую партизанскую армию. Осталась только племянница, раненная, попавшая в израильский мобильный госпиталь. В который уже раз Джабари поразила ненависть, жившая в сердцах этих людей, его соотечественников, умиравших, но упрямо отказывавшихся от медицинской помощи израильтян.

Такой глубины отчаяния он не встречал ни до того, ни после. Тот июньский день 1967 года оказался даже тяжелее дня их первого расставания в 1948-м. Но с тех пор он много думал и прошел большой путь. И вот теперь Джабари собирался обсудить перспективы приближающегося мира с женщиной, которая вместе с ним отправлялась на конференцию ООН в Нью-Йорке.

По улице двигались тени. Они приближались, окружали его. Джабари понимал, что должен был проявить большую осторожность. Он зашел слишком далеко, чтобы закончить путь здесь. Вероятно, волнение от предстоящей встречи с Мириам Бернштейн и поездки в Америку заставило его позабыть о собственной безопасности. Он так смутился, что даже не смог попросить ее встретиться с ним после восхода солнца. И ее нельзя было обвинить в непонимании. Мириам просто не представляла того ужаса, в котором он прожил эти долгие тридцать лет.

Пришедший под утро хамсин нес по площади мусор, шелестел брошенными бумажками. Ветер не дул порывами, но катил нескончаемым потоком, словно кто-то оставил открытой заслонку домны. Ветер наполнял город, и каждое препятствие, встречавшееся на его пути, играло роль язычка в деревянном духовом инструменте, издавая звуки разной высоты, интенсивности и тембра. И как всегда, от этих звуков становилось не по себе.

Из тени дома напротив вышли трое и через улицу направились к Джабари. В слабом, неясном свете наступающего утра он все же различил силуэты винтовок в руках незнакомцев. Джабари уже решил, что если это патруль, то можно попросить их побыть с ним до прихода Мириам. Если же это не патруль… Пальцы сжали никелированную рукоятку маленькой «беретты». Что ж, по крайней мере одного, того, что впереди, он успеет застрелить.

Сабах Хаббани помог трем другим палестинцам откатить в сторону тяжелый камень. Из-под камня выскользнули и стремительно разбежались с полдюжины ящериц. Открывшаяся яма имела диаметр чуть больше десяти сантиметров. Сабах извлек из отверстия комок промасленных тряпок, запустил в углубление руку и пошарил по дну. По запястью прошествовала сороконожка. Хаббани вытащил руку и стряхнул насекомое:

– Все в порядке. Никакой ржавчины.

Он вытер перепачканные маслом руки о штанину и, выпрямившись, поглядел на ничем не примечательную ямку. Старый партизанский трюк, изобретенный еще вьетконговцами и взятый затем на вооружение всеми другими подпольными армиями. Ствол миномета устанавливается в большую яму. Его держат несколько человек. В ствол бросают мины, которые начинают выстреливать одна за другой. В конце концов какая-нибудь мина попадает в цель, поражая аэропорт, укрепленный пункт или автопарк. Стрельба прекращается. Теперь нужно закрепить угол возвышения, угол горизонтальной наводки и расстояние до цели. Миномет быстро и осторожно, чтобы не сбить прицел, обкладывают камнями и обсыпают землей. Дуло прячут под камни. После этого партизаны поспешно скрываются, пока их позиция не обнаружена и враг не успел открыть по ней огонь на подавление. В следующий раз, когда возникнет необходимость обстрелять ту же цель – через день, через месяц или через десять лет, – нужно лишь убрать камень. Пристрелка уже не требуется. И нет никакой необходимости перетаскивать громоздкие и неуклюжие части миномета. Упоры, станина, планка – все это, весящее больше ста килограммов, уже не нужно. Не нужны ни хрупкий прицел, ни планшет, ни карты, ни таблицы. Ствол миномета направлен на цель и ждет лишь того момента, когда в его жерло опустят мину.

Людям Хаббани предстояло выпустить четыре мины, после чего прикрыть дуло камнями. К тому времени, когда описавшие крутую траекторию мины начнут взрываться, стрелки будут уже далеко.

Хаббани взял тряпку, смоченную в спиртовом растворе, и осторожно протер ствол изнутри. Его не оставляло беспокойство. Правильно ли пристреляли миномет в 1967 году? Не сбился ли за столько лет прицел? В порядке ли мины? Не появились ли на пути мин новые препятствия, например, выросшие деревья?

На тряпке не было ничего, кроме дохлых насекомых, пыли, нескольких капелек влаги и лишь слабого следа ржавчины. Вскоре ему предстояло узнать, безопасно ли стрелять из этого миномета.

– Ричардсон.

Голос прозвучал приглушенно, но Ласков знал, что не ошибся. Он отодвинул засов. Мириам встала с постели и, прислонившись к косяку, приняла позу парижской «ночной бабочки», поджидающей клиента у фонарного столба. Заметив взгляд Ласкова, она улыбнулась и попыталась придать лицу соответствующее позе выражение. Генерала это не обрадовало, но он медленно открыл дверь. Том Ричардсон, американский атташе по военно-воздушным делам, торопливо переступил порог, и в тот же момент за спиной Ласкова едва слышно закрылась дверь в ванную. Он посмотрел в глаза гостю. Видел ли Ричардсон Мириам? Трудно сказать. По крайней мере, на лице американца не отразилось никаких эмоций. С другой стороны, какие могут быть эмоции в столь ранний час?

– По делам или так?

Ричардсон развел руками:

– Я в форме, да и солнце еще не взошло.

Ласков задумчиво оглядел гостя. Перед ним был довольно молодой человек, высокий, с песочного цвета волосами, избранный для ответственной работы не по профессиональным качествам, а благодаря умению располагать к себе людей. Дипломат в военном мундире.

– Ты все же не ответил на мой вопрос.

– Зачем ты засунул пистолет в штаны? Мы в таком виде дверь не открываем.

– А следовало бы. Ну да ладно. Садись. Кофе будешь?

– Буду.

Ласков направился в сторону маленькой кухоньки.

– Турецкий, американский или, может быть, израильский?

– Американский.

– У меня есть только израильский, к тому же растворимый.

Ричардсон устроился в кресле, закинув ногу за ногу.

– Когда-нибудь у нас будет все.

– Когда-нибудь?

– Эй, Ласков, проникнись духом времени. Скоро наступит мир.

– Может быть.

Он поставил чайник на единственную газовую конфорку. За стеной, в ванной, шумела вода.

Ричардсон посмотрел на дверь, из-за которой доносились звуки.

– Я не помешал? Уж не заключаешь ли ты сепаратный мир с какой-нибудь арабской девчонкой? – Он рассмеялся и уже серьезно добавил: – Мы можем говорить свободно?

Ласков вышел из кухни.

– Да. Давай обсудим этот вопрос сейчас, чтобы потом не возвращаться. У меня сегодня занятой день.

– У меня тоже. – Ричардсон закурил сигарету. – Нам надо знать, какое воздушное прикрытие ты планируешь для «конкордов».

Ласков подошел к окну и поднял ставни. Внизу серела лента шоссе, соединяющего Хайфу с Тель-Авивом. На виллах у Средиземного моря уже горели огни. Герцлия была известна как гетто для военно-воздушных атташе. Она также слыла израильским Голливудом и израильской Ривьерой. Именно в Герцлии стремились жить служащие ВВС и «Эль-Аль», если, конечно, могли себе это позволить. Ласков не любил Герцлию из-за ее атмосферы привилегированности, но именно здесь группировались те, с кем ему приходилось работать и общаться.

Запах западного морского ветра, столь обычный для его квартиры, сменился запахом расцветших в самарийских холмах лимонных и миндальных деревьев, принесенным сухим восточным ветром. Первые лучи выглянувшего из-за горизонта солнца вырвали из тени стоявших за дорогой, возле магазинчика, двух мужчин. Они тут же отступили дальше в тень. Ласков отошел от окна и опустился на вращающееся кресло с высокой спинкой.