Танец страсти - Поплавская Полина - Страница 37

Память ученого прочна, как камень. Ему не составило труда вспомнить чертежи Хибертссона и его пояснения об остойчивости, величине груза, расчетной силе ветра. А если добавить высоты и опустить нижнюю палубу… Нет, не выходит, из остова “Васы” уже не получится двухпалубный корабль, пригодный для хождения по морю. Братья-голландцы, конечно, мастера, но ведь не боги, чтобы изменить законы природы. Отказаться они не посмеют, а это значит — когда флагман сойдет на воду, он погибнет, не успев причинить страшной беды. Если повезет, то никто не пострадает — “Васу” будут обкатывать самые опытные моряки, которые, без сомнения, сумеют спастись.

Лихорадка не отпускала придворного ученого, и его мысли то и дело прерывались странными картинами: битва, огромные рычащие звери, сотрясения водной глади. Избавившись от бреда, Буреус вновь и вновь принимался за расчеты. Собравшись с силами, он крикнул слугу, велев подать в постель перо и бумагу.

Письмо получилось кратким, но старик чувствовал, что, начни он соблюдать все принятые формальности, может не успеть с главным… Поставив подпись, он отдал бумагу слуге и почувствовал, что силы его кончились.

Йен позвонил утром, застав ее перед уходом в театр. Этого звонка Малин ждала со вчерашнего вечера — после того, как закрыла дверь за соседом. Чтобы не ставить Йена в неловкое положение, заставляя его рассказывать о спасении Юхана, она сразу же сообщила, что уже все знает.

— А вода была очень холодной? — спросила девушка, передав благодарность Юхана. Но Йен, похоже, в этом не нуждался.

— Достаточно холодной, но я звоню не для того, чтобы получить от тебя приз. Твой приятель, пока я вез его домой — зайти ко мне он наотрез отказался, хотя купание и грозило ему воспалением легких — так вот, он рассказал мне много очень странных вещей… Я решил, что тебе нужно знать об этом. Ты ведь понимаешь, что он болен? — В голосе Йена не прозвучало и тени сомнения. — Тогда зачем ты ему подыгрываешь? — продолжал он, хотя Малин и не ответила на вопрос. — Мне кажется, он неплохой парень, но если будет продолжать в том же духе, то совсем перестанет себя контролировать и это кончится плохо.

Вот так сюрприз. Юхан не говорил ей, что успел что-то рассказать Йену. В другой ситуации Малин взбесил бы поучающий тон, которым с ней разговаривали, и то, что кто-то берется давать ей советы, как вести себя с другом детства. Но сейчас она растерянно молчала. Ведь не могла же она сказать Йену, что в ее собственных снах поселился какой-то старик, который ведет себя так, словно это он — настоящий, а она лишь подглядывает за ним в щелочку…

— С Юханом действительно в последнее время происходит что-то странное, — осторожно заметила она. — Его буквально преследуют несчастные случаи. Но, понимаешь, он не всегда был таким… — она замялась, подбирая слово, — впечатлительным. Ты же сам слышал — он вполне разумно рассуждал обо всем, что касалось надписи, во всяком случае, куда более здраво, чем Симон.

— Ну, знаешь ли, можно быть абсолютно нормальным в одних вещах и совсем ненормальным — в других. Значит, у него это прогрессирует?

— Что он рассказал про меня? — Кажется, в разговорах с Йеном у нее стало входить в привычку отвечать вопросом на вопрос.

— Он говорил, что ты привела его в музей “Васы” и с тех пор его жизнь состоит из одних несчастий. Правда, тебя он в этом не обвиняет.

— Он говорил что-то еще?

— Да, — неохотно ответил он. — Юхан говорил, что химеры вначале преследовали тебя, а теперь это передалось ему, как заразное заболевание.

Ироничный тон, которым это было сказано, подействовал ей на нервы. Оправдываться перед Йеном она не собиралась.

— Ты ничего не знаешь про Юхана и ошибочно полагаешь, что видишь меня насквозь. Все гораздо сложнее. Я не ставлю спектакль о гибели “Васы”, я придумала это объяснение специально для тебя. И вообще, — Малин не ожидала, что скажет это, — Юхану снятся кошмарные сны, такое бывает от усталости, а я… Я иногда брежу наяву и вижу то, чего нет и быть не может. — Чувствуя, что вот-вот заплачет, девушка, даже не попрощавшись, опустила трубку на рычаг.

Но плакать и жалеть себя — это так глупо! Малин сделала несколько глубоких вдохов и посмотрела в окно: блеклые утренние краски не прибавляли интереса к жизни, но в их обрамлении все казалось менее существенным: люди расходятся, отказываются понимать друг друга, каждый заперт в собственном одиночестве… Нелепо было ждать, что из детской игры в конструктор получится что-то серьезное, так уж лучше расставить все точки над “i” сразу, пока она не успела привязаться к этому человеку и выдумать себе новую любовную галлюцинацию, какой, по сути, был Бьорн. Она лишний раз убедилась, что живет в выдуманном мире. Многие сходят с ума и даже не замечают этого. То, что она знает о себе правду, — хорошо. Может быть, еще не все потеряно.

Бледно-серое небо в едва заметных разводах казалось Малин удивительно пустым. Оно представлялось ей бесконечными километрами пространства, в котором ничего не происходит, потому что ветер остановился и не гонит больше караваны облаков, и время тоже остановилось. Жизнь снова становилась плоской — другое измерение, на несколько дней принявшее Малин, исчезло и словно оставило ее нарисованной карандашом на тетрадном листе.

Отойдя от окна, она сделала несколько глотков апельсинового сока и стала собираться на работу.

Без Кристин дело шло плохо. Каждый раз, когда она уезжала на гастроли со своей труппой — а только за последний месяц такое случалось трижды, — Малин чувствовала, что начинает ходить по кругу. Взаимопонимание с участниками спектакля, которого удавалось достичь после длительных совместных усилий, вдруг исчезало — будто бы она была иностранкой, оставшейся без переводчика. Репетиционный зал превращался в каторжные галеры, и Малин даже вздыхала с облегчением, когда утренние часы, отведенные на “Мед поэзии”, заканчивались и надо было идти на репетицию к Бьорну — повторять надоевшую “Жозефину”. К счастью, в его новой постановке — а это был, ни много ни мало, “Декамерон” — Малин отводилась очень скромная роль — пять минут на сцене, не больше.

“Мыслящее тело” — теперь она с горькой иронией вспоминала добродушную усмешку одного из своих первых учителей сценического движения. Он тогда не уставал повторять, что актеру неплохо бы иметь еще и мыслящую голову А уж режиссеру-постановщику без нее не обойтись никак. Интуиция часто выручает исполнителя, но того, кто этим исполнением руководит, — вряд ли…

Малин внимательно наблюдала за тем, как вел репетиции Бьорн: как и в какой последовательности он объясняет, какие психологические приемы использует. Ничего особенно хитрого, но были вещи, которые ей давались с трудом: резко оборвать начавшего рассуждать артиста, едкой шуткой прекратить болтовню двух танцовщиц. И зачем только она дала Кристин втянуть себя в эту авантюру?! Совершенно очевидно, что из Малин, как ни старайся, руководитель не получится.

За четыре часа, которые длилась сегодняшняя репетиция, она устала так, словно проработала целые сутки напролет — и все потому, что пыталась научиться у Бьорна режиссерскому ремеслу. Их личный разрыв Малин перенесла достаточно легко, во всяком случае, легче, чем ожидала. “Ведь и вправду ничего страшного не произошло, — говорила она себе. — Сначала людям кажется, что они любят друг друга, потом оказывается, что это не совсем любовь, или даже совсем не любовь… Но не становиться же им по этой причине врагами”. Как профессионал, Бьорн вызывал у Малин уважение — никаких личных выпадов во время работы, со всеми одинаково вежлив и внимателен, но и расслабиться не дает. Ей бы так! Как постановщик, он не вызывал в девушке ничего, кроме скуки, все, что от него можно было ожидать, она знала наперед, но вот его умение управлять… Малин окончательно пала духом — и сама ее идея, и то, какой вид постановка имела сейчас, уже казалось ей сплошным дилетантством.