Танец страсти - Поплавская Полина - Страница 18

Будущий спектакль должен был называться “Мед поэзии”. Услышав это, Майя захихикала, но, взглянув на нервное лицо Малин, тут же осеклась. Малин взволнованно описывала декорации, свет, то беззвучие, которым должно сопровождаться действие… Лица слушателей напряглись, и она поняла, что говорит слишком непонятно — ведь они не могли видеть то, что так явственно стояло перед ее собственными глазами! И тогда, постояв минуту в нерешительности, она сказала:

— Для начала я просто покажу несколько партий.

Она вышла на середину зала, и страх, почти парализовавший ее в начале репетиции, исчез, словно его никогда и не было. Так всегда было перед началом танца. Сначала — этот страх, затем — ни с чем не сравнимое освобождение. Это похоже на полет во сне. Но во сне она никогда не летала и поэтому ощущала, что такое полет, только вот в такие минуты.

Она, как и обещала, станцевала несколько партий, иногда — “вполноги”, иногда — увлекаясь и отдаваясь танцевальной стихии целиком. В паузах между отдельными кусками она сначала пыталась как-то комментировать показанное, но потом решила, что эти объяснения только мешают.

— Вот так, — сказала она, дотанцевав и удивленно отмечая, что дыхание почти не сбилось, хотя, кажется, танцевала она долго.

Никто не шевельнулся и не произнес ни звука.

Страх моментально вновь сжал ее сердце. Неужели она провалилась со своими идеями, и сейчас они просто засмеют ее?! Она медленно, очень медленно подняла голову.

Лица вокруг поразили ее отсутствием всякого выражения. Нет, это не было скукой или безразличием. Но… Она не узнавала знакомых лиц. Что-то странное, незнакомое таилось в этих почти застывших взглядах.

Малин привыкла к разным реакциям на свои сценические опыты. За время работы в театре она притерпелась и к молчаливым насмешкам, и к нескрываемой зависти, и к равнодушию. Актеры, когда дело касается творчества коллег, жестоки, как дети. Но почему они так смотрят на нее сейчас? Наверное, так смотрят на людей не вполне нормальных.

Малин села на пол и поняла, что сейчас заплачет.

Тишину нарушил Олаф.

— Я читал в одной книжке, что Баланчин мог танцевать без перерыва около сорока минут, — взволнованно сказал он. — Так сказать, в творческом экстазе… Но, честно говоря, я думал, что это легенда. А в твоем спектакле предусмотрены какие-нибудь перерывы для отдыха?

Малин не сразу поняла смысл вопроса, и тогда сидевшая на краю низкой длинной скамейки Кристин ответила вместо нее:

— Малин же сказала вам, что покажет несколько партий, не одну… Никто не собирается заставлять одного человека торчать на сцене все полтора часа.

Малин поняла, что она показывала полтора часа… Она и не думала, что ее танцы вокруг воображаемого дерева заняли столько времени. Но как танцовщики успеют разучить и отрепетировать все это? Ведь до конкурса осталось меньше месяца…

Теперь она просыпалась почти на рассвете — все репетиции “Меда поэзии” назначались рано, потому что не было другого способа сохранить затею в тайне. Но никто из занятых в постановке танцовщиков пока не жаловался.

Ночи уже стали холодными, и утро представлялось Малин борьбой между остатками тепла и наступавшими холодами: солнце выпаривало из земли накопившуюся за ночь изморозь. То, что она видела за окном сейчас, можно было бы назвать туманом, если только бывает туман при солнечном свете: все вокруг было окутано серебристо-белесой дымкой, сквозь которую прорывались яркие лучи.

Проходя по дороге в театр через сквер между домами, Малин заметила, что можно проследить, как тени от домов и деревьев скользят по воздуху и падают на землю. Между светом и тенью пролегала четкая граница, и тени казались продолжениями домов или деревьев. Из-за этого все вокруг было почти нереальным, словно Малин шагала по нарисованному миру, где вещь и ее тень живут по одним и тем же правилам. Наверное, думала девушка, сейчас она наблюдает действие какого-то оптического закона, и физик не усмотрел бы в этой утренней картине никакого волшебства. Но разве не удивительно, что для вещей, как и для людей, существуют законы, и все предметы вокруг подчиняются им?

В последние дни Малин все чаще посещали сомнения по поводу задуманного спектакля. Ей уже казалось, что ни одна из проведенных ею репетиций не была успешной. Актеры требовали конкретных указаний и, что еще хуже, конкретных объяснений. Почему именно это движение, а не другое. И не имело смысла утешать себя тем, что у нее не было такого авторитета, когда никому просто не приходит в голову задавать эти бессмысленные вопросы. Ведь даже у Бьорна, что бы он ни лепил, никто ничего не спрашивает — все молча следуют его режиссерским распоряжениям. Может быть, это потому, что он мужчина?

В работе Малин никогда не придавала серьезного значения разнице между полами. Есть женские партии, есть мужские. Ну и что? Есть роли для высоких и низкорослых, для худых и Не очень, для мягкой пластики и порывистой. Но теперь она задумалась — возможно, ей не хватает этой хватки, отношений секса, которые всегда использовал Бьорн: мужчину — подчинить, женщину — соблазнить, и тогда лишние вопросы отпадают сами собой…

Танцоры не понимали ее. Или не хотели понимать? Когда она показывала новые движения, они застывали, словно впадая в ступор, и она так и не могла прояснить для себя, отчего это происходит.

После трех часов репетиции, проведенной, по мнению Малин, впустую, все разошлись, а к ней подошла Кристин, еще не переодетая, с полотенцем на шее.

— Послушай, — усталым голосом, но довольно-таки требовательно сказала она. — У меня есть один приятель, который готов заниматься в свое свободное время съемкой твоей постановки. Я думаю, пусть он придет завтра?

— Зачем? — удивилась Малин. — Ведь еще нечего снимать. Ты же видишь, совсем ничего не получается.

— А тебе вообще когда-нибудь нравилось хоть что-то сделанное тобой? — вздохнула Кристин.

Малин усмехнулась.

— Фаршированная осетрина в соевом соусе. Та, которую я готовила на Рождество, помнишь?

— Такое не забывается, — засмеялась Кристин. — Что ж, ты не совсем безнадежна. Скоро надо будет везти в Северный музей демонстрационную кассету, а у меня через два дня гастроли, и, если я уеду, ты сама на это не решишься — получится, что зря столько времени всех морочила. Правда, пока мы танцуем без декораций, но я думаю, что это ничего…

— А я думаю, будет честнее всего, если я объявлю прямо сейчас, что у нас ничего не выходит, и перед всеми извинюсь.

— Ну уж нет! Ввязалась, так терпи. Кстати, я попросила этого парня снять не только спектакль, но и твои репетиции.

— А это-то еще зачем?

— Да уж не затем, чтоб лет через сто включить эти кадры в фильм о первых шагах знаменитого балетмейстера. Хотя, кто знает, — опять засмеялась Кристин. — Но моя просьба вызвана более прагматичными причинами.

— Какими? — Малин беспомощно посмотрела на подругу.

— Видишь ли… — Кристин стала серьезной. — Я бы хотела еще поработать сегодня. И завтра, и послезавтра, и пока буду в отъезде. Кое-что пройти, что ты показывала. Но… Для этого мне снова нужно все увидеть. А требовать от тебя показывать еще раз я не могу. Я же не зверь! А так приду домой, включу видик и вперед!

— Подожди… — Малин помотала головой. — Я ничего не понимаю… Ты что, не запомнила того, что я показывала? Ты же всегда все так быстро схватывала!

— Дело не в этом, — задумчиво проговорила Кристин. — Я хочу повторить не только движения. Я хочу попытаться… заразиться твоей страстью. Я не могу понять, как ты это делаешь. А понять необходимо, не мне тебе объяснять. Когда ты танцуешь, я чувствую, что должно быть. Но когда пробую сама, получается какая-то жалкая пародия. Ты понимаешь? Думаю, что у остальных такие же проблемы, — добавила она и осторожно взглянула на Малин.

— Но что же делать? — растерянно пробормотала Малин. — Разве видеосъемка поможет?

— Мне — да, — уверенно сказала Кристин. — Я хочу до тебя дотянуться. Потому что это не лезет ни в какие ворота: какая-то девчонка так меня обставила! — Она улыбнулась. — Я шучу, конечно. А может быть, и нет… Во всяком случае, то, что я хочу тебя догнать, это — правда.