Альбедо (СИ) - Ершова Елена - Страница 20

— Не горячитесь, ваше высочество! — Медши преградил Генриху путь и бесстрашно перехватил его руку. — Прошу, выслушайте их! Скажите какой-нибудь пустяк вроде «Я счастлив видеть вас, господа! Мы разделяем одни и те же идеалы!» Это ничем не запятнает вашу репутацию!

— Я запятнал ее достаточно, явившись сюда! — закричал Генрих, выворачиваясь из захвата. — Какие интриги вы плетете за моей спиной, граф? Государственный переворот?! Изменники!

Грянул выстрел.

Медши дрогнул, но не ослабил хватку. Даже не посмотрел туда, где дымилась круглая дыра в паркете — как та, прожженная Генрихом во время нападения на Томаша. Пахнуло гарью. К горлу подступил ком. Револьвер выскользнул из сведенных судорогой пальцев и глухо стукнул о паркет. Турулец поспешно отпихнул его сапогом.

— Послушайте, друг мой, — заговорил он сдержанно и четко, будто не его едва не задело выстрелом, будто играть со смертью казалось ему рутиной, и слова текли сквозь полыхнувшую огнем мигрени голову Генриха. — Возможно, я поспешил, пригласив сюда этих господ. Но время пустых речей прошло, да и сделанного не воротишь. К тому же, они не имеют никакого отношения к террористам и революционерам, как вы себе вообразили. Они хотят одного: служить вам. Помочь обрести то, что причитается вам по праву. Авьен отказывает в реформах? Начните с Турулы! Церковь чинить препятствия научным изысканиям? Чего проще, перенесите лаборатории к нам! Хотите сохранить империю? Прекрасно! Министрам все равно, где заседать: в Авьене или Буде.

— Но я авьенец, — возразил Генрих, борясь с накатившей болью. — Отец… ни за что не позволит…

— Так вы предпочтете бездействовать? — усмехнулся Медши, и его кривая улыбка, и особенный блеск в глазах, и легкое покачивание головой зажгли в Генрихе стыд. — Никто не говорит об убийстве, храни Бог нашего кайзера, нет! Пусть проживет еще двести лет, он и так полон энергии и сил, чего нельзя сказать о вас, друг мой. Вы растрачиваете себя, угасаете после каждой неудачи, и — маленькая Агнешка была права, — это убьет вас раньше срока. Готовы ли вы сдаться, в то время как народы Священной империи смотрят на вас в надежде и ожидают спасения?

Генрих оставался неподвижен. Слова забивали горло, точно камни, мысли рассыпались в пыль, и черная дыра в полу расширялась на манер воронки, засасывая в удушливую тьму, где полыхали зарева пожаров, где империя превращалась в руины, в пыль, где слышались выстрелы и крики: «Долой кайзера Карла Фридриха!» И в хорошо знакомом кабинете — квадратном и аскетичном, с едва поникающим сквозь портьеры алым отблеском, — над столом склонился побелевший старик.

— Подписывайте отречение, отец, — говорит кто-то, как две капли воды похожий на Генриха, наставляя на кайзера револьвер.

Рука старика дрожит, выводя неровные буквы на гербовом бланке. А снаружи беснуется и орет толпа:

— Да здравствует его императорское величество Генрих!

Он зажмурился и глухо застонал от непереносимой боли — пульсировала проклятая голова, сжималось сердце, и невыносимо, до одурения хотелось морфия.

— Не отвечайте сейчас, ваше высочество, — меж тем послышался тихий голос турульца. — Подумайте. Я понимаю, так тяжело решиться, но гнилой зуб нужно рвать без сожаления, с корнем. Мы дадим вам время до Рождества. А пока позвольте в знак личной симпатии и будущего приятного сотрудничества, которое, я уверен, не за горами, вручить небольшой подарок.

— Что это? — слабо спросил Генрих, принимая изящный обшитый бархатом футляр с его собственной монограммой.

— Пустячная и прихотливая вещица, — ответил Медши, отщелкивая крышечку. Футляр распался на алые половинки, явив маленький позолоченный шприц и флакончик, покрытый гравюрами. — Я знаю, вы ценитель пикантных удовольствий. И пусть моя родина не столь просвещена, как Авьен, но тоже понимает толк в моде. Ни один великосветский морфиноман не выйдет из дома без этого прелестного набора!

— Как? И вы… тоже? — проговорил Генрих, поднимая больной взгляд от гравюр, на которых нагие девицы возлежали во всевозможных развратных позах.

На миг в лице турульца промелькнуло удивление, но быстро пропало, и Медши со смехом ответил:

— Нет-нет, друг мой! Хоть я называю себя человеком современным, но, к несчастью, еще не заимел такой привычки.

— А я заимел, — сухо оборвал его Генрих. — И тоже к несчастью.

— Черная полоса закончится тем быстрее, чем раньше вы дадите ответ, — продолжая улыбаться, заметил Медши. И, блеснув угольными глазами, добавил с глубоким поклоном, явно смакуя слова: — Ваше величество!

Генрих не ответил. Захлопнув футляр, спрятал его в карман. Казалось, сквозь мигренозную пульсацию из-за двери просачиваются огненные сполохи и голоса:

«Слава императору Генриху! Пусть твой божественный свет озаряет империю! Авьен будет стоять вечно!»

Глава 4. В пыль

Особняк барона фон Штейгер, Лангерштрассе.

Марго проснулась далеко за полдень, мучимая похмельем и стыдом. Родион еще спал. На улице неприлично громко кричали газетчики, потрескивал на морозе старый особняк, и баронесса, неестественно восприимчивая к звукам, вздрагивала от каждого шороха.

— Не понимаю, с чего так шуметь? — жаловалась она, ежась от жестких прикосновений смоченной в уксусе губки, которой растирала ее Фрида.

— Так Рождество на носу, — весело отвечала служанка. — Позвольте ручку? Протру еще вот тут… терпите, фрау, оно для здоровья полезно. Я заказала на рынке пушистую ель, сегодня к вечеру привезут, поставим в гостиной.

— У меня совершенно не праздничное настроение. Да и потом, я не вижу в том смысла.

— Так уж заведено, — пыхтела Фрида. — Христос родился, чтобы умереть за наши грехи.

— Умереть и воскреснуть. Совсем как Холь-птица! Почему же не празднуют ее рождение?

— Потому что никакой птицы не было, а Спаситель был. Какая ж вы непонятливая, фрау! За то и благодарим его, что Божественная сила живет и поныне, и каждый раз избавляет людей от страшной участи. Ах, фрау! Ведь все рассказанное правда! Знали бы вы, как я полна энергии и сил, как вольно мне дышится с тех пор, как Он почтил наш дом присутствием!

— Кто почтил? — рассеянно переспросила Марго. — Христос?

— Кронпринц же! Да что сегодня с вами? — Фрида осуждающе покачала головой. — И верно говорят, что дамам противопоказаны крепкие напитки. Хорошо, что вас никто не видел, был бы конфуз! Как же репутация?

— Не болтай, — осадила ее Марго. — Репутация у меня и без того дурная.

И, облачившись в пеньюар, вышла из ванны.

Она не помнила, когда в последний раз радовалась Рождеству. Когда радовалась хоть каким-то праздникам вообще? Приютское бытие осталось в памяти серым пятном, лишенным цветовых акцентов, а жизнь с бароном состояла из красно-коричневых лоскутков, похожих один на другой, но все же не укладывающихся в общую мозаику. Теперь Марго понимала, почему: барон вел двойную жизнь.

— Сегодня меня ни для кого нет, — предупредила Марго служанку, но в последние месяцы она и так не была избалована посещением. Не то, чтобы у великосветских грешников появилось меньше тайн, просто некие флюиды опасности — куда более серьезной, чем у возможных просителей, — окутывали особняк. С одной стороны, это даже устраивало Марго — круглосуточная слежка, неприятные встречи с его преосвященством, беспокойство за Родиона и мысли о Генрихе утомляли ее, — с другой же банковские счета таяли, а новых поступлений не предвиделось.

«Ты можешь попросить у кронпринца, — вкрадчиво шепнул фон Штейгер. — Этот сластолюбец не откажет такой знойной курочке».

— Лучше припаси для меня кубышку с золотыми гульденами, старый ты боров! — огрызнулась Марго и повыше подняла масляную лампу, со всех сторон оглядывая портрет.

Она решила начать именно с него: за массивной рамой располагался потайной рычажок. Стоило на него нажать, как портрет приоткрывал вертикальную щель в стене, куда вполне мог протиснуться взрослый человек — там пахло пылью, прогорклостью и мертвыми мотыльками. Один из них, присохший к раме, безжизненно упал под ноги, оставив сероватый пудровый след. Марго перешагнула через него и очутилась в нише.