Рубедо (СИ) - Ершова Елена - Страница 91

Она сглотнула, ощущая на языке слезы. Генрих не ответил — только подался вперед и накрыл ее губы своими.

Сердце застучало, в горле затрепетали, защекотали крыльями бабочки — и все прошло. Осталось тепло и легкость.

Марго отвечала на поцелуй, растворяясь в обволакивающей неге, забывая, кто он и она сама, словно счищая с обоих сомнения, страхи и темные мысли. И не обратила внимания на голоса под окном, на быстрые шаги по лестнице, на лязг дверного замка. Но оба вздрогнули, услышав оклик:

— Ваше высочество! — а после осуждающее: — Ваше высочество?!

Оглянувшись на вошедших, Марго замерла, все еще держа руки Генриха в своих, но уже ощущая, как внутренности сворачиваются в ледяной клубок — на пороге стоял ее худший кошмар.

Дьявол в алой хламиде.

Его преосвященство Дьюла.

— Однако, — пожевав губами, недовольно проскрежетал он. — А мне докладывали, будто его высочеству нездоровится…

— Как видите, я нашел лекарство, — сухо заметил Генрих, выпрямляясь и суровея лицом. — Почему пускаете посторонних, Андраш?

Адъютант, держащий в руках поднос с вином и двумя бокалами, не успел ответить: Дьюла оттеснил его плечом и выступил вперед, разворачивая хрусткую бумагу, скрепленную печатью.

— Позвольте прервать сеанс вашего исцеления, — ядовито заговорил он. — Но властью, данной мне Господом, по срочному созыву кабинета министров ввиду временной недееспособности его величества Карла Фридриха был принят указ, — встряхнув бумагой, он сделал паузу, сверля Марго жучиными глазами, отчего ее сердце подскочило к горлу, и, наконец, выговорил отчетливо и звонко: — Ваше высочество, мы предлагаем вам регентство на время болезни вашего отца. В случае согласия прошу незамедлительно вернуться в Ротбург для передачи вам всех необходимых бумаг, регалий и полномочий.

Последние слова потонули в грохоте: это Андраш выронил поднос.

Осколки бокалов поблескивали, будто крылья умирающих бабочек.

Глава 2.7. Бабочки в паутине

Ротбург.

Его ждали всю нескончаемо длинную рождественскую ночь.

В неспящих окнах апатично помаргивал свет. Вязкую тишину разбавляли шорохи и шепотки, и тени лакеев сновали по лестницам, стараясь оставаться незамеченными, но иногда нет-нет, да выныривали из теней и сгибались перед Генрихом в немыслимо глубоких поклонах, что вызывало необъяснимую брезгливость.

Он знал, что в зале заседаний, освещенном более прочих, дожидались его возвращения одиннадцать министров во главе с его преосвященством Дьюлой. И знал, что епископ очень недоволен отсрочке. Генриху хотелось сказать в оправдание, что он предпочел бы вернуться в Ротбург при иных, более благоприятных обстоятельствах, но вовремя опомнился и спрятал смущение за угрюмостью. В конце концов, у него тоже была тяжелая ночь. В конце концов, это его разбитый параличом отец лежал сейчас в самой западной спальне Ротбурга.

Министры подождут.

У дверей как водится — пара рослых гвардейцев, их лица бесстрастны и пусты. А вот у долговязого медика, похожего на пугало в наспех накинутом развевающимся сюртуке, лицо сморщено беспокойством.

— Без согласования, сеньор? — с отчетливым костальерским акцентом осведомился тот и замахал смехотворно маленькими, точно дамскими ручками. — Не можно, нет-нет! Его величеству необходим покой, он очень слаб. Нельзя…

— Вы ведь знали, что я возвращаюсь в Бург, — ответил Генрих, досадуя, что даже в болезни отец отгораживается дверями, гвардейцами, личными секретарями и медиками. — Мне нужно видеть его, — и, перехватив настороженный взгляд, смягчился: — Поймите, герр Лоренсо, я беспокоюсь сейчас не как Спаситель или наследник. Как сын.

— Конечно, сеньор Спаситель, — с облегчением ответил медик, светлея лицом. — Пять минут вас устроит?

— Пяти будет достаточно, — устало заверил Генрих и боком протиснулся в пропахший лекарствами полумрак.

Отец не спал. По крайней мере, правый глаз был открыт, но видел ли вошедшего? Генрих не был уверен. Он приблизился к кровати справа, ступая от одного светового пятна к другому и все еще пошатываясь от слабости, и чувствовал, как шею опаляет жар свечей. Подумал: а промаслена ли мебель так, как в его собственных покоях? Подумал: почему отца перенесли именно сюда, в морозно-белую спальню с огромными фарфоровыми вазами и крохотными окнами под потолком? Споткнулся о пуфик, рассердился, отпихнул ногой, но тут же опомнился и, подтащив пуфик к кровати, опустился на него, неудобно подогнув колени.

— Отец…

Слово беззвучно упало в ворох подушек и одеял. Больной не пошевелился: восковая желтизна лица пугающе контрастировала с белизной наволочки и мокрого полотенца, прикрывающего лоб.

А жив ли вообще?

Бросило в горячую дрожь. Протянув руку, Генрих задержал ее на весу, сглотнул и спрятал руки за спину, так и не дотронувшись до больного, но с облегчением заметив, как приподнялась и медленно опала его грудь.

— Я снова не вовремя, отец, — проговорил Генрих, косясь на изголовье, на кувшин с изогнутым носиком, на нагромождение пузырьков, неосознанно выискивая, но не находя наклейку с пометкой «Morph…», вздохнул и продолжил: — И снова с плохими вестями. Хотя куда уж хуже? Вы — здесь, в этой жуткой комнате… я и не подозревал, что в Ротбурге есть настолько белая комната, она похожа на склеп… — осекся и мотнул головой: — Вздор! Я несу вздор, и пришел совсем не для этого. Мне предложили регентство…

Генрих умолк, встревоженно вглядываясь в восковое лицо: левое веко по-прежнему опущено, угол рта теряется в пепельной бакенбарде. Вдох. Выдох. Одеяло приподнималось и опадало. Отец, не мигая, смотрел мимо сына, и на какой-то миг Генриху подумалось, что это и не его отец вовсе, что его заменили механической куклой, и кто-то, спрятавшийся за голубыми портьерами, вращает зубчатое колесо, чтобы кукла дышала, моргала, создавала видимость жизни.

Забывшись, Генрих накрыл ладонь отца своей, но за кожей перчатки не почувствовал ни тепла, ни жизни, и волна раздражения накатила с новой силой.

— Я знаю, что вы против, — быстро сказал он. — Вы всегда были против моего вмешательства в государственные дела и не хотели бы видеть меня на престоле. Возможно, я не достоин, и пора оставить попытки понравиться вам. Но все-таки я подпишу согласие, — рука отца дернулась, глазное яблоко прыгнуло под опущенным веком, и Генрих повысил голос: — Да, подпишу! Пусть вы считаете, что при мне империя развалится на части, но без меня она развалится еще быстрее. Так пусть появится хотя бы надежда! Отец?!

Генрих наклонился и ощутил надсадное дыхание. Рот кайзера кривился, точно пытался вытолкнуть хоть слово, с нижней губы тянулась слюна. Генриха захлестнуло смесью жалости и стыда. Отпустив безвольную отцовскую руку, повторил уже тише:

— Хотя бы надежда. Простите мне эту попытку…

Коснулся губами щеки — сухой и тонкой, будто пергамент. Поднявшись, без оглядки дошел до дверей и сказал поджидающему медику:

— Он не должен умереть. Лечите, чем хотите… хоть закладывайте душу дьяволу, но сохраните жизнь! — помедлил и добавил тише: — Когда станет лучше — переведите в другую спальню. Эта невыносимо тосклива.

Часы пробили шестой час, а ночь не собиралась заканчиваться. Генрих уже не помнил, когда он умер и когда воскрес, и все больше увязал в безвременье как мотылек в паутине. А пауки поджидали в зале заседания: министр внутренних дел и министр иностранных дел, министр финансов и военный министр, начальник генерального штаба и прочие, прочие…

Они сидели за длинным столом, забыв о семьях и отдыхе, совещались до синяков под глазами, до устало опущенных рук. Кстати, рука у графа Рогге — на аккуратной перевязи, и Генрих, дотронувшись до собственных бинтов, шагнул, было, влево — туда, где сидел в свой первый и последний раз, до отъезда и череды неудач, еще в прошлой жизни, — но место оказалось занято графом фон Рехбергом. Натолкнувшись на его внимательный взгляд, Генрих опомнился и тяжело опустился в кресло под огненным имперским гербом, рядом с его преосвященством Дьюлой.