Рубедо (СИ) - Ершова Елена - Страница 19

Натаниэль достал из походной, перекинутой через плечо сумки плоскую коробочку. В ней на белой подложке покоилась крупная бабочка кофейного окраса, ее закругленные крылья пестрели завораживающим сочетанием темных и светлых волнистых линий.

— Брамея[7]? — от волнения накалились ладони, и Генрих поспешно отвел руки, рассматривая бабочку со стороны, но не касаясь ее. — Не видел ничего подобного раньше.

— Brahmaea Wainwrightii, — с гордостью сообщил Натаниэль, и, поймав быстрый взгляд Генриха, продолжил: — Да, да, мой друг, можешь поздравить меня с открытием. Первый в мире экземпляр — и он твой!

— Я весьма польщен, — ответил Генрих, завороженный гипнотическими переливами узоров. — Она прекрасна, Натан. За одно это открытие ты достоин докторского звания.

— Вот и вторая причина, по которой я готов принимать поздравления, — продолжая улыбаться, ответил Натаниэль.

— Шутишь?

— Ничуть! Я защитился в Сарбэнне в мае, оттуда направился в Бхарат, и вот я здесь. Новоиспеченный доктор Уэнрайт.

Смех Натаниэля заразителен. Его живые глаза наполнены энергией и силой, его развитые плечи и смуглая кожа — как вызов бледным и анемичным авьенцам, и эта открытая уверенность отчасти передавалась и Генриху, отодвигая на второй план его вечную нервную настороженность. Рядом с Натаниэлем становилось легче дышать, и Генрих с улыбкой заметил:

— Сегодня же устроим грандиозную пьянку! Сколько ты пробудешь в Авьене?

— До конца семестра. Рождество проведу с семьей, иначе моя бедная Эмма зачахнет с тоски. Но постой! У меня есть и другой сюрприз.

Натаниэль протянул сверток в коричневой бумаге. Генрих принял его осторожно и, сдерживая волнение, развернул.

«Дневные и ночные бабочки Авьена. Иллюстрированная энциклопедия», — вилась надпись большими золочеными буквами. И имя — Рудольф Габихтсберг.

Щеки вспыхнули от радости и смущения.

— Тебе удалось издать рукопись? — пролистал, задержался взглядом на предисловии: «Созерцание и коллекционирование бабочек обостряют понимание прекрасного, а их изучение развивает наблюдательность и мышление. Энциклопедия содержит 450 видов бабочек, ареалом обитания которых является Авьен…»

— Издать и перевести на два языка, — радостно подхватил Натаниэль. — Галларские лепидоптерологи[8] крайне заинтересовались твоей работой и много расспрашивали об этом Габихтсберге. Пришлось извернуться и придумать несуществующую биографию. Но, Харри! Я не понимаю, зачем прятаться под псевдонимом?

— И как ты себе представляешь мое имя на обложке? — Генрих аккуратно закрыл книгу, держа за края переплета и вздрагивая от каждого покалывания в кончиках пальцев. — Генрих Карл Мария Рудольф Эттинген, кронпринц Авьена, эрцгерцог Турулы и Равии?

Мимо проходящий студент заинтересованно покосился на разговаривающих, и Генрих, умолкнув, надвинул шляпу на брови.

— Возможно, не так пышно, но…

— Отец всегда был категорически против моих увлечений, — отрезал Генрих, тревожно поглядывая в пролет лестницы и бездумно поглаживая переплет. — Попытка поступить в университет в свое время жестко пресеклась. Я Спаситель, а, значит, не имею права размениваться на глупости.

— Знаю, друг мой, — сочувственно произнес Натаниэль. — По званью ты себе не господин. «Он ничего не выбирает в жизни, а слушается выбора других и соблюдает пользу государства».

— «Иеронимо». На редкость тоскливая пьеса. Однако отец считает ее удачной для открытия сезона, матушка не может ему возразить, и мне снова придется весь вечер изображать расфуфыренный манекен и изнывать от скуки. Хотя, это меньшее зло по сравнению с женитьбой.

— Ты женишься? — оживился Натаниэль, его глаза вспыхнули искренней радостью. — Поздравляю, Харри! Давно пора! Ах, друг мой! — он усмехнулся в усы и мечтательно зажмурился, не замечая кислого выражения на лице Генриха. — Вспоминаю время, когда ухаживал за своей Эммой… Ничто так не волнует кровь, не заставляет сердце биться чаще! Как ее зовут?

— Не имею понятия.

Натаниэль удивленно приоткрыл один глаз.

— Как? Когда же свадьба?

— Через неделю.

Натаниэль открыл и другой глаз и с явным изумлением воззрился на друга.

— Я выполняю волю отца, и только, — нервно усмехнулся Генрих. — Сейчас у меня девять предложений от девяти стран, и не сегодня, так завтра я должен на ком-то остановить свой выбор, — он пожал плечами и нарочито беспечно произнес: — Что ж! Я просто выберу наименее противную, — и, подумав, добавил: — А, может, и наиболее. Подпорчу эттингенскую породу.

— Но, Харри! — возразил Натаниэль, вновь оживляясь. — Не будь так беспечен, ведь твой выбор отразится на наследнике!

— Меня тошнит от разговоров про наследование! — оборвал его Генрих. — Отец хочет здоровую кровь? Он ее получит. В конце концов, я не первый, кто вступает в формальный династический брак. Но довольно об этом! Пустые разговоры утомительны и скучны, я жажду дела.

— Кстати, о деле… — понизил голос Натаниэль. — Подожди-ка.

Он мягко забрал книгу из рук Генриха и подозвал первого же студента — кудрявого и тощего, чем-то отдаленно похожего на бедного арестованного мальчика, Родиона Зорева. Имя прочно засело в голове, перед глазами точно наяву замелькали строки полученного утром рапорта, и Генрих нервно потер переносицу.

— Доставьте, юноша, к западному флигелю Ротбурга, — сказал он, старательно пряча лицо в поднятый ворот пиджака. — На имя Томаша Каспара. Скажите, от герра Габихтсберга. Получите двадцать гульденов.

Мальчишка живо перехватил завернутые вместе подарки Натаниэля и без лишних вопросов пустился вниз по лестнице.

— Однако, здесь расторопные студенты, — заметил Генрих. — Мне бы таких слуг.

— Могу одолжить одного, — рассмеялся в ответ Натаниэль. — Увязался в Каликате за мной беспризорник, жил в доках, в бочке из-под рыбы, сносно изъясняется по-ютландски, так и напросился ко мне в прислугу. Он из низшей касты, все равно бы закончил в нищете, а тут хотя бы читать-писать обучится. Назвал его Диогеном, — Натаниэль подмигнул Генриху и закончил: — Может, пристроишь куда-нибудь? Арапчата в Авьене экзотика.

— Покажешь своего Диогена, — рассеянно ответил Генрих. — Я же вот о чем хотел спросить. Имя Родион Зорев тебе о чем-то говорит?

— Пожалуй, нет, — без раздумий ответил Натаниэль. — С какой кафедры?

— Естествознание. Его арестовали на днях за хранение революционных прокламаций.

— Помилуй Бог! — воскликнул Натаниэль, удивленно вскидывая выгоревшие на солнце брови.

— Убеди деканат не отчислять его до окончания разбирательств, — сказал Генрих. — Мальчишка оказался не в то время и не в том месте, отчасти в этом есть моя вина.

И вина редактора Имре Фехера, надо думать. Кто в здравом уме пошлет желторотого щегла в элитный бордель на встречу с его высочеством, которого и без того преследовали шпики? Теперь Фехер сам залег на дно, издание «Эт-Уйшага» приостановлено, и Генриху несподручно выходить с ним на связь, а неудачливый студент ночует в каталажке. Что ж, придется немного потерпеть: в силах Генриха перевести Зорева в щадящие условия, нанять изворотливого адвоката и, если нужно, внести залог. Вот только Зорев, если верить рапорту, упрямится в показаниях и по-прежнему берет всю вину на себя.

Смелый мальчик. Глупый мальчик.

— Я сделаю, — к облегчению Генриха, пообещал Натаниэль. — Но попрошу кое-что взамен.

— Пожертвование?

— Не в гульденах, — уклончиво ответил Натаниэль и подхватил Генриха под локоть. — Это касается одного открытия… впрочем, пройдем со мной и я объясню по порядку.

Авьенский университет — старейший в империи, — раскинул корпуса на краю Штубенфиртеля, старого города. Стеклянная голова-купол лишь немногим уступала Ротбургу, и только немногие знали, что университет строился не только вверх и в ширину, но и вглубь.

Подземные катакомбы, простершиеся под панцирем старого Авьена, давно переоборудованы под лаборатории. Дымоходы и вентиляционные трубы выведены на поверхность, в углу каждой из лабораторных камер — обязательная печь-атанор, которая топится дровами или растительным маслом, потому что настоящие алхимики никогда не использовали уголь. Генрих помнил, как его самого, совсем юного и воодушевленного маячившей впереди надеждой, привели в «учебную камору», где он зачарованно глядел на резервуары и сосуды, тигли и перегонные кубы, приспособления для дистилляции, мехи для раздувания огня, плавильные, финифтяные и обжигательные печи. Было жарко, душно, страшно, зато впервые Генриху разрешили снять перчатки и высечь пламя.