Рубедо (СИ) - Ершова Елена - Страница 17

— Вы правы, — нехотя согласился Генрих, кривя рот. — Я принесу отцу извинения, но исключительно ради вас.

— Ты все такой же упрямец, — вздохнула императрица, подхватывая Генриха под локоть и увлекая прочь от загонов по вымощенной дорожке. — И так же вспыльчив. Меня это тревожит. Надеюсь, выполняешь предписания лейб-медика?

— Не хочу лгать вам, матушка. Но и расстраивать тоже.

— Не хотел, а расстроил. Генрих, ты знаешь, как я тебя люблю и как тревожусь за тебя, даже находясь вдали от Авьена.

— Тогда, возможно, вам стоит бывать тут чаще?

— Мне душно здесь, дорогой.

— Мне тоже.

— Я ищу свободы.

— Все мы.

— Но у Спасителя есть определенные обязательства перед империей.

— Как и у ее величества императрицы.

Мария Стефания рассмеялась, показывая ровные, выложенные в жемчужный ряд зубы.

— С тобой невозможно спорить, мой мальчик.

— Я ищу поддержки, а не спора, — вздохнул, снова почувствовав волнующий аромат цветов и моря. — Но обещаю сделать все, что в моих силах, если это порадует вас.

— Даже жениться?

Они остановились. Беленые конюшни остались позади, по левую руку — постриженные шарами кустарники. Острое желание взять матушку за руку нахлынуло вновь, заставив Генриха до хруста сжать челюсти.

— Отец поставил условие, — выцедил он, глядя исподлобья. — Приурочил помолвку ко дню моего рождения.

— О! — императрица вскинула тонкие брови. — Карл Фридрих и в молодости был крутого нрава.

И отвела лукавые глаза, улыбаясь.

— Я думал, вы не готовы становиться бабушкой, — заметил Генрих.

Императрица сдвинула брови.

— Не говори так, дорогой! Конечно, я не хочу стареть, но Авьену необходим наследник. Ах, — Мария Стефания завела глаза, — как покойная императрица, моя дражайшая свекровь, сетовала, что у меня рождаются только девочки! И как радовалась, когда родился ты.

И снова заулыбалась, нежно глядя на Генриха. Он покривил губы в подобии ответной улыбки.

— Радость не была долгой, не так ли?

— Мое сердце рвется на части, — вздохнула матушка, заламывая брови. — Я многое отдала, чтобы оградить тебя от бед, мой мальчик. Сначала забрала от свекрови, потом — от этого солдафона Гюнтера. Но все равно не уберегла…

Она умолкла. Свет струился по атласу платья. Небо — безоблачное, спокойное. Интересно, в день его смерти будет такое же ясное небо?

Генрих вздрогнул и поежился. Захотелось прижаться к матушке, совсем как в детстве. Спрятать лицо у нее на груди и забыть обо всех печалях и страхах.

— И после меня вы попробовали снова, — сказал он, глядя мимо матери, на ярко-зеленую листву, на желтые дорожки, на пестрых Inachis io[5], порхающих над клумбами. — И родилась Элизабет…

— У императрицы есть определенные обязательства перед империей, — мягко произнесла Мария Стефания, и в ее голосе послышалась грустинка.

— Как и у Спасителя, — в тон ей ответил Генрих. Моргнул и поднял на императрицу серьезные глаза. — Вы хотите наследника, на которого можно оставить Авьен?

— Так заведено, — откликнулась она. — И не нам менять законы бытия, мой милый.

— А если я попробую? — спросил он. — Изменю то, что начато моим предком Генрихом Первым?

И тотчас умолк, сам испугавшись вопроса. Ресницы матушки дрогнули, она сама затрепетала, как бабочка, накрытая сачком. Еще немного — и порхнет на свободу, испуганная, хрупкая, невесомая. И снова растает, как чудесная дымка, как наркотический сон, оставив его в тоске и одиночестве.

Не сознавая, что делает, Генрих поймал ее ладонь.

Мария Стефания не вскрикнула и не отшатнулась, только глубоко вздохнула и подняла на сына прозрачные глаза.

«Ты не сделаешь мне больно, дорогой?» — читалось в них.

— Я люблю вас, матушка, — сказал он, сжимая ее пальцы. — И ради вас готов жениться хоть на ведьме.

Императрица нервно и заливисто рассмеялась.

— Отчего же на ведьме! Балийская принцесса будет хорошей партией.

— Но у нее длинный нос, — возразил Генрих. — И еще она плоская, как доска.

— Ну а принцесса Ютланда? — не унималась императрица. — Ей шестнадцать, и она не дурна…

— Зато избалована и с несносным характером.

— Не более твоего, мой Генрих.

— И все-таки, — сказал он, поглаживая ее ладонь, и наслаждаясь прикосновением — запретным, почти интимным. — Если вы так желаете сковать меня кандалами брака, что я получу взамен?

— Взамен, — повторила Мария Стефания, задумчиво глядя на сына. — Что же ты хочешь, мой милый?

В горле сразу пересохло. Генрих провел языком по губам, и сипло выговорил, проглатывая окончания и торопясь высказать наболевшее раньше, чем императрица снова оттолкнет его:

— Останьтесь на мою свадьбу. И позвольте хотя бы иногда обнимать вас…

— И только? — императрица приподняла бровь.

— И только, — эхом ответил Генрих.

Павлиний глаз порхнул над его плечом.

Глупые бабочки тянутся к свету, не понимая, что свет может и убивать.

— Хорошо, — наконец, сказала Мария Стефания. — Обещаю.

Солнечные блики рассыпались по ее диадеме. Генрих счастливо вздохнул и уткнулся носом в материнское плечо.

Наверное, любовь тоже может убивать. Неразделенная, без оглядки, тлеющая в сердце с самого детства и не находящая выхода.

— Ну, хватит, хватит, — заговорила императрица, отстраняясь от Генриха и пряча виляющий взгляд. — Я не люблю этого… Ох, да ты совсем одичал! — она нервно засмеялась и поправила прическу. — Мой милый, ради тебя я вытерплю этот душный и шумный Авьен, с его невыносимой помпезностью и фабричным дымом. Ты доволен?

— Да, матушка, — ответил Генрих. Радость пульсировала в височной жилке.

— А я ради вас готов вытерпеть еще один ошейник.

Обеими руками он взял ладонь императрицы и, наконец, коснулся губами. Мария Стефания испустила долгий вздох.

— Мне жаль, — с искренним сожалением сказала она. — Я бы хотела для тебя лучшей судьбы, мой Генрих.

— Наши желания ничего не значат, — ответил он. — Мы все в плену у своего рожденья. И убиваем себя во имя других.

Отстранившись от матушки, он вытянул руку ладонью вверх: на нее, точно привлекаемая невидимой силой, опустилась бабочка.

Глава 1.3. Дешевле чем булавка

Особняк барона фон Штейгер, затем полицейский участок на Бундесштрассе.

Сначала она плакала от безысходности, потом от злости, а потом слез и вовсе не осталось. Марго словно высохла, съежилась, ночь просидела в комнате брата в обнимку с облупившейся лошадкой-качалкой, а к утру провалилась в беспамятный сон. Там и нашла ее Фрида.

Сперва — горячая ванна, затем — обед, который в Марго заталкивался почти насильно. После стопки бренди она ожила и больше не плакала.

«Слезами горю не поможешь», — так говорил барон, и Марго в очередной раз убедилась в справедливости поговорки.

Снова и снова прокручивая в голове случившийся разговор, она сперва корила себя за навязчивость и бестактность, потом вспоминала скучающий взгляд его высочества, последние нелепые обвинения, и вместо неловкости и досады приходила злость.

Ее грубо выволокли за дверь, на глазах у многих просителей. Наверняка, сейчас по Авьену ходят довольно скандальные сплетни, и нет никого, кто заступился бы за вдовствующую баронессу, заткнул сплетникам грязные рты, кто помог бы вызволить Родиона…

«На что ты пойдешь ради любви к брату?»

В тот же день Марго собралась на Бундесштрассе.

Великий Авьен — столица Священной Империи, город, отмеченный Богом, — со своими бульварами, соборами, доходными домами, эклектикой и барокко, с кричащими газетчиками, пестрой толпой, афишами, зазывающими на открытие театрального сезона, казался Марго напыщенно-пустым, где под внешней позолотой пряталась вековая гниль. Этот запах преследовал Марго всю дорогу до полицейского участка — может, виноваты сточные воды? Или солнце, слишком припекающее для августа? — и она прятала нос в надушенный платок. Хоть бы немного свежести! Но нет, течение Данарских вод лениво и сонно, реку давно приручили и заковали в гранитные берега. Наверное, она завидует своим свободным и бурным славийским сестрицам. Так Марго с тоской и завистью вспоминала оставленную родину: поместье в провинции, чистый воздух и простор. Где это все? Пожрал ненасытный огонь.