Властители ночи - Дембский Еугениуш (Евгений) - Страница 1

Евгений ДЕМБСКИЙ

ВЛАСТИТЕЛИ НОЧИ

Часть первая

ТВОРЦЫ СНОВИДЕНИЙ

«Гельмут сам распрощался с жизнью».

Я вошел в контору и сразу понял — что-то не так.

Стоя на пороге, я огляделся, затем осторожно шагнул вперед, по следу смерти.

Ну да, так оно и есть…

Взяв со стола лупу, которую, похоже, чисто подсознательно положил туда, предполагая, что она мне может в скором времени понадобиться, я внимательно осмотрел Гельмута. Покойник лежал на спине, голова его была плотно обмотана липкой нитью. Удушье или пищевое отравление — поставил я диагноз, и, видимо, был прав — нить, обычно тянувшаяся откуда-то из задней части брюшка, на этот раз выходила изо рта. Паутина, последнее ложе Гельмута, задрожала от моего дыхания; я на мгновение отвернулся, а затем продолжил осмотр. Ничто не указывало на применение силы. Гельмут сам распрощался с жизнью. Итак, сдох последний паук в моей унылой конторе!

Грустная жизнь у такого паука. Видно, он по собственной глупости пробрался сквозь щель под дверью, пробрался лишь затем, чтобы убедиться, что здесь он не найдет не только мухи, но даже высохшего мушиного трупика. И это понятно — мухи руководствуются обонянием, в моих же двух комнатах не было ничего съедобного, а царивший тут запах представлял собой неуничтожимую смесь ароматов пыли, экономно используемой жидкости для мытья полов фирмы «Джонсон и Джонсон» и сохнущих в пепельнице окурков двух сигар. Сигары, насколько я помню, мы курили с моим клиентом, последним, у которого нашлись средства не только на то, чтобы нанять частного детектива, но и на две сигары. Это было довольно давно, а если точнее, девяносто четыре дня тому назад. Я остановился у календаря и подсчитал, переворачивая страницы: три месяца и два дня. Майскую страницу украшало изображение перепачканного карапуза, которого намеревалась замочить в лучшей в мире мыльной пене фальшиво улыбающаяся грудастая мамаша. Июнь — симпатичная девушка-автомеханик, профессионально покрытая в соответствующих местах масляными пятнами; июль — старушка, вылившая на мужа бутылку кетчупа и изображающая крайнюю степень отчаяния; август — садовник и его заляпанная томатным соком жена, и, наконец, сентябрь — седой негр в белой, запятнанной шоколадным мороженым рубашке. Всем этим воплощениям месяцев предстояло в ближайшее время быть отчищенными и выстиранными с помощью какого-то новомодного порошка. О! — вспомнил я, нужно заглянуть в прачечную. И это всё, что я запланировал на сегодняшний день. Остальные несколько часов должно было занять Дело.

Если бы оно существовало — хоть какое-то.

Но его не предвиделось.

Вообще ничего не предвиделось.

Оттолкнувшись от стола, я осторожно отклонился назад и, почти сразу же поймав равновесие, начал раскачиваться на задних ножках стула, глядя на окна. Ближайшее выходило на тылы мексиканской забегаловки и было покрыто снаружи неровными потеками жира разных оттенков; я никогда не открывал его, не сомневаясь, что в этом случае меня немедленно свалил бы с ног запах лука и перца. Второе окно выходило на альпийский луг. Я встал и подошел ближе — мне вдруг показалось, будто я вижу вдали силуэт неподвижно висящего над горами крылатого хищника. Но нет, действительно лишь показалось. Смахнув с плаката мушиный помет, я снова сел на стул. Предстояли долгие, нудные, безнадежные часы ожидания.

Было тихо. Еще вчера я бы сказал, что тишина столь глубока, что слышно, как в углу, на стыке двух стен и потолка, скребется паук. Сегодня источником даже слабого шороха мог бы послужить разве что отвалившийся кусок краски.

— Дожить бы до пятницы, — сказал я вслух.

В кармане у меня имелось около тридцати шести долларов. Мало кто в Штатах может сказать о себе, что всё их состояние, действительно всё, что у него есть, — тридцать шесть долларов. Ну, может быть, еще центов сорок. Вместе с тем еще меньше людей могли бы сказать, что данная ситуация их крайне мало волнует, поскольку в пятницу они должны получить четыре миллиона шестьсот пятьдесят три тысячи семьсот семьдесят пять баксов. Именно столько, сколько разыгрывается в пятничном тираже. Столько причитается мне за два купленных во вторник купона лото… Ценные бумажки приятно шуршали в нагрудном кармане.

Я встал, подошел к зеркалу и посмотрел на себя.

— Когда же ты в конце концов перестанешь играть в Филипа Марлоу за три цента? — спросил я у собственного отражения. Тип в зеркале слегка приподнял одну бровь, левую, только одну левую, чем я особенно гордился, и буркнул голосом Хамфри Богарта: — Ты безнадежен, приятель. И слишком высоко ценишь собственную совесть, в то время как даже негры давно уже от нее избавились.

Вздохнув, я вернулся к столу. Так или иначе — делать сегодня действительно было нечего. Направив пульт на музыкальный центр, я в третий раз выбрал со вставленного сегодня утром диска «Плоскогорье дождей» Марка Кнопфлера. Компакт запустился с четвертой дорожки, давая мне возможность посмаковать металлический и в то же время мягкий, словно пух, звук гитары…

…Некоторое время я смотрел на эти слова, а затем одним движением пальца отправил их в бездну девятисот гигабайт емкости жесткого диска моего домашнего компа. Либо они когда-нибудь оттуда всплывут, либо останутся там до самого виртуального конца света.

Боже, как прекрасна была когда-то жизнь! Можно было написать: «Хандра, словно сухое шелестящее крыло бабочки, захлестнула меня…» или: «Океан шагал навстречу пляжу, словно уборщица, возвращающаяся домой с работы…». И всё! Ну, и еще вставить симпатичную меланхоличную девицу, которая окажется либо злодейкой-убийцей, либо возлюбленной.

Вчера я писал рассказ, который должен был закончиться плохо, но, дойдя до финала, никак не мог умертвить героя. Так что я бросил писать и до полудня сидел, глядя в окно и собираясь с силами. В поле зрения возникли мои руки, тайком тянущиеся к клавиатуре, чтобы добавить про то, как герой спасся, написать что-то вроде: «К счастью, ему удалось выбраться…», «Вдруг он вспомнил, что у него есть…». Пришлось выгнать самого себя из комнаты.

Сегодня силы духа у меня было больше. Я посмотрел на клавиатуру компа и — даже не проверив почту — решительными нажатиями заблокировал ее на двадцать часов, а затем, закрыв глаза, набрал шестнадцатизначный пароль. Потом, чисто из любопытства, проверил, что специально установленная программа запомнила пароль и сообщит его мне по первому требованию. Всё работало. Я сидел и смотрел в окно. Там мало что можно было увидеть — какой-то упрямый воробей долбил клювом орех, тяжелый шарик отскакивал, но воробей лишь отряхивался и снова долбил. Как же я его понимал…

Краем глаза я заметил, что мои пальцы снова тянутся к клавиатуре.

Я немного подождал, но ничего не изменилось. Пришлось встать и выйти из комнаты.

Погруженный в собственные мысли, я спустился вниз и просмотрел утренний выпуск местной газеты, но особой радости мне это не прибавило. Я был в доме один — Фил в лагере, Пима в своем рекламно-проектном бюро, моя собака Феба, судя по всему, поехала вместе с Пимой, а сын Фебы, Монти Пайтон, пребывал в своей любимой позе — лежа на полу в гостиной, устремив нос точно в сторону холодильника, — и ждал. Что интересно, где бы он ни лежал (я проверял несколько раз с компасом в руке, а однажды даже укрепил у него на голове миниатюрный пеленгатор), его черный нос всегда был направлен на источник пищи. По крайней мере, ему не приходилось задумываться о смысле жизни. Товарищ по несчастью из него был никакой — он поймет, что такое житейские неприятности, лишь когда не наполнится вовремя его миска.

В полном расстройстве я даже едва не собрался включить клавиатуру, но что-то мне подсказало: «Сегодня не самый лучший день для удачных слов!». Точнее — это был уже восьмой не самый лучший день.

Этот день должен был либо принести мне нечто неожиданно приятное, либо, по крайней мере, дать возможность разрядиться на ком-то, кто подвернется под руку. Можно было бы выйти на прогулку с Монти, не исключено мне встретилась бы какая-нибудь юная красотка. Это было бы приятно. А если бы она оказалась не слишком юной или не слишком красивой, я мог бы ее разделать под орех, сказав: «Ну и грудь у тебя! Фу! Стыд один! Ведь есть же множество кремов от прыщей!» Она бы смутилась и убежала, а у меня улучшилось бы настроение.