Медленные пули - Рейнольдс Аластер - Страница 33

Он ничего плохого не сделал. Единственная его ошибка заключалась в том, что он ненароком взорвал Кардифф в параллельной вселенной. Нет, даже это сказано слишком сильно. В закладке бомбы он не участвовал. Всего лишь предоставил, по наивности, жилье тем, кто ее заложил. Может, и знал о готовящихся делах, но не менее вероятно, что преступники не посвящали его в свои тайны.

Сейчас у них уже не спросить, поскольку – вот незадача! – все они мертвы. Когда взорвалась бомба, их двойники в том Кардиффе погибли. В нашей версии террористы покончили с собой, когда из-за крошечного дефекта в пайке их бомба не взорвалась как надо и задела обоих. Все цепочки, что вели к разветвленной сети экспертов и финансистов, оборвались. Мы можем прозвонить другие версии Кардиффа, но в каждой из них теперь тот же набор событий, что и у нас, и, значит, террористы тоже погибли. В итоге единственный человек, которого может сцапать государство (и единственный, кому может быть известно хоть что-то), – тот, кто предоставил преступникам жилье.

Он все отрицал – судя по крохам информации, которые мне удалось выудить из сообщения в газете, – и его слова звучат довольно правдоподобно. Он общался с одним из бомбистов, но не лично, и ничто в прошлом обвиняемого не позволяло сделать вывод о его связи с экстремистскими организациями. Никак не могу понять: в нашем временно́м потоке бомба не взорвалась, ранила двух террористов и в результате вынудила их к самоубийству. Жертв среди мирного населения – ноль. Радиационное воздействие – пренебрежимо малое. Ущерб имуществу – несущественный.

Если бы мы не знали, что случилось со вторым Кардиффом, мы бы сказали: дело закрыто. Нет обвинения, которое можно предъявить задержанному. Правосудие уже свершилось.

Проблема в том, что мы знаем. Знаем, и нам нравится, когда есть виноватый.

Согласно сообщению в газете, задержанный умер от осложнений после сердечного приступа, случившегося во время нахождения под стражей. Правительство придерживается мнения, что у обвиняемого была предрасположенность, обострение могло случиться в любой момент.

Ну а я размышляю, что же они сделали с этим невезучим, ни в чем не виноватым бедолагой.

Я складываю газету, допиваю кофе и еду на трамвае в университет. Вышло так, что сегодня опять воскресенье. Факультет пуст, если не считать парочки нависших над головой роботов. Все, у кого остался хоть грамм здравого смысла, сейчас в других местах. Радуются погоде, любуются своим городом.

Я набираю код и спускаюсь в подвал. Надо мной высятся машины прозвона – гудящие горизонтальные цилиндры, огромные, холодные на ощупь. В них всегда было что-то неуловимо зловещее, хотя вслух я бы в этом не признался. Я думаю о правительственной линии, которая ведет в подвал, к машинам, благодаря которым сигналы преодолевают брешь между реальностями. Если бы не эта связь, на того бедолагу не обрушилась бы вся мощь государства.

На мгновение мне в голову приходит идея: запереться здесь и отключить циркулятор воздуха. Уйти тем же способом, что второй Джо, зажав в холодной мертвой руке предсмертную записку, адресованную самому себе, и двадцать фунтов. Пинта пива и пакет чипсов. Ведь это же нельзя считать самоубийством? Даже если я умру здесь и сейчас, бесчисленные версии Джона Ливерсэджа останутся в живых. Все мы не примем одновременно одного и того же решения.

Но потом я вспоминаю, что сказала Рэйчел, перед тем как собрать чемоданы. Мы – не куклы Барби. Если я сползаю в состояние, в котором могу так думать (что смерть – это когда ты отрезаешь всего одну ветку от бесконечного, бессмертного дерева), то, может быть, в ее словах что-то есть. Может быть, я слишком долго всем этим занимаюсь. Мое самоубийство – какими бы благородными ни были намерения – лишь укрепит ее во мнении, что я позволил себе увязнуть слишком глубоко.

Не для того, чтобы снова заслужить расположение Рейчел. Слишком поздно. Но сопротивляться я все-таки могу, и не обязательно при этом умирать, как другой Джо.

Сирены завопят сразу, как только я начну крушить машины. Рано или поздно сюда придут и меня обнаружат – в подвал они проникнут что с кодом, что без кода. Потом меня арестуют – а потом… Кто знает! Но что бы со мной ни стало, рано или поздно они сумеют починить машины. И тем не менее: я – Джо Ливерсэдж. Я ж, зараза, изобретательный. И разгром учиню о-го-го, если мозгами пораскинуть.

На стене, рядом с огнетушителем, висит тяжелый топор.

Ну что, хряснем как следует?

Этот очень короткий рассказ – фактически зарисовка – был написан для валлийского издания «Big Issue», журнала, который продают в Великобритании бездомные и обездоленные. Живущий в Кардиффе писатель-детективщик Джон Уильямс попросил меня написать что-нибудь для специальной серии летних рассказов валлийских писателей. Замысел состоял в том, что рассказ должен быть связан с Уэльсом. Мне было очень непросто, пока я не вспомнил, что уже создавал валлийский антураж из близкого будущего для повести «Помехи». В той истории йоркширец Джо Ливерсэдж был второстепенным персонажем, но в этом коротком тексте я поместил его (или, если уж быть совсем точным, его копии) на передний план – действие происходит через несколько лет после событий, описанных в повести. Как только все встало на свои места, рассказ был написан очень быстро (что само по себе неплохо, поскольку сроки были сжатыми) и послужил бодрящей разминкой между большими произведениями, над которыми я тогда работал. Заглавие, конечно же, украдено у группы «Мэник Стрит Причерз», как и заголовок рассказа «Неистощимость» (Everlasting), который тоже есть в этом сборнике. Ну фанат я, чего уж там…

Ангелы праха

Марсианское небо, где сейчас летел Серхио, было цвета окровавленного снега. Прошлой ночью заснуть он так и не смог, и теперь усталость брала свое, хоть он и пытался отгонять дрему кивидинокийскими литургиями из рекомендованного духовником требника. Незадолго перед тем его обогнал караван – странно было видеть клановщиков так далеко на запад от Викингвилля. Их осененные знаменами машины летели плотной стаей, и, завидев их, он подумал об Индрани: насколько же ее лицо красивее постных физиономий семинаристов. Ему даже показалось, будто она спрашивает из бескрайнего далека, как его зовут. При каждом звуке сердце подпрыгивало в груди – но вдруг голос Индрани исчез, а ему на смену пришел рев Бога, такой глубокий и раскатистый, что казалось, будто он исходит отовсюду кругом.

– НЕОПОЗНАННЫЙ ЛЕТАТЕЛЬНЫЙ АППАРАТ, – рек глас Божий, – ВЫ ПЕРЕСЕКАЕТЕ ОСВЯЩЕННОЕ ВОЗДУШНОЕ ПРОСТРАНСТВО.

Серхио встряхнулся, осознал давящую на колени тяжесть. Он обонял запах Индрани, словно тому дано было перейти из видений в явь. Латинский шрифт требника больше не прокручивался по сетчатке, зато на горизонте возникла отметка пункта назначения. Ближе, чем Серхио мог ожидать. То был стометровый алебастровый обелиск, укрытый атмосферным куполом и увенчанный частоколом меньших шпилей. Между шпилями виднелись подвесные дорожки и контрфорсы. Но признаков человеческого присутствия он не замечал.

– ПЕРЕДАЙТЕ ОПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ КРИПТОГРАММЫ, В ПРОТИВНОМ СЛУЧАЕ ЗАЩИТНЫЕ СИСТЕМЫ ХРАМА БУДУТ ПЕРЕВЕДЕНЫ В БОЕВОЙ РЕЖИМ, – продолжал Бог, но слова уже не производили сильного впечатления – Серхио сообразил, что это всего лишь духовник, чем-то родственный его личному имплантату, полученному в пользование на рукоположении.

Голос на миг умолк и прибавил:

– У ВАС ДЕСЯТЬ СЕКУНД, ЧТОБЫ ВЫПОЛНИТЬ НАШЕ ТРЕБОВАНИЕ ИЛИ ИЗМЕНИТЬ ВЕКТОР…

– Я понимаю, – сказал Серхио. – Минуточку…

Он приказал орнитоптеру испустить кодовую трель, которая бы убедила храм в его благонадежности. Оборонительные горгульи скатали высунутые языки и сомкнули клыкастые челюсти, лучевые пушки вернулись в ноздри, сиявшие рубиновым огнем глазные лазеры наведения померкли.

– ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, БРАТ МЕНЕНДЕС, – произнес голос. – ДА СНИЗОЙДЕТ НА ВАС БЛАГОДАТЬ ГОСПОДНЯ. ВАС ВСТРЕТИТ СОБРАТ ПО ОРДЕНУ.