"Было ведь хорошее. Приходили советоваться. Приносили свежую кровь животного и сладкие тёплые свечи, которые горели и грели ещё долго после того, как живые уходили."

"А у меня, -- говорит другой, -- была дочь. Очень красивая и умная. Но она умерла, а сюда не попала. Где теперь моя доченька?"

Джона не знает. Откуда он может знать?

"Где?"

"А ещё был смешной человек, который просидел здесь год и всё это время слушал всех разом. А потом стал белый-белый, седой.

Но смешной. Он задавал вопросы вроде того, в чём смысл жизни. Мальчик, если мы умерли, это не значит, что мы стали умней. Мы просто умерли."

Джона кивает.

"Сколько вас здесь?"

Заступает какой-то совсем блёклый, истончившийся, и мелко похихикивает.

"Тридцать два миллиона. Но это только здесь. А там, дальше, нас миллиард. Слушай..."

Джона не может не слушать.

***

Становится всё холоднее. И Харди тоже их теперь видит: ему холодно, и он видит, как воздух в полумраке слоится и дрожит.

***

"Моя жена сказала, что нужно попробовать. Я всё равно умирал, ничего нельзя было сделать, но она не хотела со мной расставаться. И где теперь моя жена?"

И продолжает мелко смеяться. У них самый важный вопрос: где все остальные. Но почему им неинтересно, где сейчас они сами?

Тут так темно и холодно.

"Мне нужно на свет, в тепло," -- пытается объяснить им Джона.

Но их тут тридцать два миллиона.

И они хотят крови жертвенного животного и теплых сладких свечей, чтобы горели и грели.

Джона не может им дать. У него нет ни жертвенного животного, и свечей. Тепла в нём самом тоже не очень много.

Он вообще тут бессмыслен и совершенно ничем не может помочь. Джоне очень печально. Он хотел бы попросить прощения, но, чувствует, здесь он не виноват.

***

Постепенно Харди привыкает. Проходит, возможно, час, а, вероятно, и больше. Харди больше не дрожит.

Он думает о цивилизации, которая погибла, но оставила своих мёртвых смотреть на развалины.

Харди жутко, но не страшно.

***

Джона поднимается, чтобы уйти.

"Я не могу всех выслушать, -- пытается объяснить. -- Не могу всем помочь. Вам, наверно, и нельзя помочь. Если что-то должно закончиться, то пусть и заканчивается. Наверно, больно вот так застрять."

"Мы были созданы из любви, -- возражают. -- Потому что нет ничего страшнее смерти, нет ничего более противного людям: смерть разрушает все узы, даже те, что были созданы с великой любовью."

Поддакивают эхом: "Мы всего лишь хотели всегда быть вместе. Теперь мы вместе."

"И можем быть вместе с тобой."

Они прозрачные. Джона смотрит на свою руку: плотная, тёплая и настоящая. А здесь совсем темно, если выключить фонари. Сверху жарко, а здесь можно лечь и умереть от холода.

Джоне это совсем не нравится. Джоне тут жутко и противно. И никакой любви он вовсе не чувствует. Он так им и говорит, и тогда они обижаются.

И, ну. Обрушиваются.

***

Джона начинает хрипеть.

***

В них нет любви, совсем. Они холодные и злые. Они устали в ледяной темноте ходить по кругу. У них печальные, сухие и уже потерявшие всякий смысл истории и жизни.

Но крови им хочется. Не обязательно, кажется, жертвенных животных. Джона или там Харди им вполне сойдут.

"Однажды, -- шепчет один, -- мы тут столько крови пролили. Но давно было. А никто не просил этих людей сюда прилетать. Это сейчас мы слабые."

***

-- А ну! -- кричит Гарри. -- А ну, расступитесь!

И всё же хватает Джону за шкирку, и тащит.