Письма шестидесятилетнего жизнелюбца - Делибес Мигель - Страница 4

Как бы то ни было, сеньора, хорошее или плохое, это мое селение, селение, где я родился и с которым, надеюсь, в один прекрасный день познакомитесь и Вы. Примите заверения в дружбе и уважении от Вашего покорного слуги.

Э.С.

Уважаемая сеньора!

Ваши предположения верны. Я рос со своими сестрами, точнее – с моей покойной сестрой Элоиной, а в совсем раннем детстве – и с покойным братом Теодоро, старшим из нас, в течение некоторого времени возглавлявшим семью. Я самый младший из четверых, и ко времени смерти нашей матери мне было от силы три года. Я не сохранил о ней четких воспоминаний, лишь некий расплывчатый и светлый облик, на который, когда я пытаюсь его удержать, накладывается образ моей сестры Элоины, в силу чего оба изображения мешаются. Покойный отец скончался двумя годами позже, как говорили в селе, просто от горя, потому как дядя Баруке не нашел у него никакой болезни.

После смерти отца заботу о хозяйстве, которое приносило, пожалуй, одни убытки, взял на себя Теодоро и своим старанием сумел как-то нас прокормить. Я был тем, кого в народе называют поздняк, поскольку родился после того, как моей матери исполнилось сорок семь, – случай редкий по тем временам среди деревенских жителей. Все шло ничего, пока мы жили вместе и в согласии, но в один прекрасный день мой покойный брат Теодоро, на котором держалась вся семья, завел себе невесту в Корнехо, и вот тогда-то зародились опасения, а позднее, после бракосочетания, и разногласия. Короче, мы разделили наследство, продали свою часть, и я, едва достигнув пятнадцати лет, перебрался в столицу со своей покойной сестрой Элоиной. К тому времени Рафаэла, которая была учительницей, уже открыла школу в Акульине, селеньице, расположенном неподалеку, в получасе езды на автобусе, и обыкновенно проводила с нами конец недели. Откровенно говоря, хорошо, что мы жили отдельно, поскольку Рафаэла, имевшая твердый характер и более образованная, не уживалась с Элоиной и относилась к ней с пренебрежением. А покойная Элоина, шившая на заказ и занимавшаяся домашним хозяйством, была человеком простым, и при всем добросердечии ее коробило, что родная сестра каждую субботу заявляется к ней в дом этакой барышней, на все готовое. Трения между ними на этой почве все учащались, и мне иногда кажется, что если сестры и не разошлись тогда окончательно, так только из-за меня. И та и другая старались залучить меня на свою сторону, не превознося собственные достоинства, а принижая противницу в моих глазах. В сущности, в отношениях между ними было больше ребячества, нежели непорядочности, и, оставшись незамужними, они волей-неволей оказались вынуждены терпеть друг друга до тех пор, пока покойная Рафаэла не встретила свой последний час, через пять лет после ухода на пенсию. Бедняжка Элоина, хотя и испытала все муки артроза и под конец ходила медленно, как бы через силу, прожила тем не менее дольше и скончалась в прошлом году – просто-напросто от старости, с совершенно помраченным рассудком.

Из нескольких писем, которые я обнаружил однажды в комоде в гостиной, я узнал, что мой покойный дядя Баруке, тот, что был врачом, просил в свое время руки Элоины и даже начал за ней ухаживать, однако, по не совсем ясным причинам, его притязания так и остались бесплодными. Мой дядя Баруке уже тогда ходил в старых холостяках, но, молодцевато восседая верхом на своем рыжем коне, умел пустить пыль в глаза, было в нем нечто, какая-то покоряющая аристократичность. И видать, его манеры произвели-таки впечатление на Элоину, и она чуть не потеряла голову, а если и удержалась, то, по словам сельских кумушек, лишь потому, что не желала навязывать мне неродного отца, тем паче такого пьяницу и маловера, как дядя Баруке. А кроме того, моя покойная сестра Элоина ни в жизнь не доверила бы меня Рафаэле, «такой же всезнайке, – говаривала она, – как и все училки.» Короче, она осталась непреклонной, и, возможно, не только из-за меня, но и в силу определенной склонности к безбрачию, прослеживающейся в моей семье, начиная с поколения деда.

Что же до покойной Рафаэлы, она шла своим путем. Пять лет жила в Акульине, три в Педросильо-эль-Рало, в провинции Саламанка, затем еще шесть в Медина-дель-Кампо, а потом уже до самой пенсии в Мотриле. Во времена Национального движения [4], когда сестре должно было исполниться сорок, Рафаэле выпала хорошая партия. Ей сделал предложение Серхио, капитан из регулярных частей, которому она писала на фронт. Он был на двенадцать лет младше ее, но моя сестра до самой своей смерти сохранила гладкую кожу, живые глаза, пропорциональную фигурку и очаровательную девичью грациозность. Рафаэле никогда, даже с натяжкой, нельзя было дать ее лет. Уезжая на фронт, Серхио, этот самый капитан, оставил ей в залог любви щенка немецкой овчарки, которым весьма дорожил, но у нас дома пес стал делать по всем углам, и моя сестра Элоина, сытая по горло, отравила его как-то ночью, а меня заставила написать Рафаэле в Педросильо, что он, дескать, помер от чумки. Они частенько пакостили друг дружке подобным образом. Помню, каждый раз, как покойная Рафаэла приезжала к нам на каникулы, Элоина, не желавшая «быть при ней служанкой», укладывалась в постель под предлогом недомогания, так что той, не умевшей даже яичницу себе поджарить, ничего не оставалось, как в течение двух-трех дней спускаться поесть в бар на углу. Но так случилось, что спустя две недели после смерти собаки, а именно 31 марта 1939-го, в последний день войны, беднягу Серхио убило в Игуаладе шальной пулей. В моей семье, как Вы могли заметить, наблюдается явная предрасположенность к холостой жизни, однако, даже если кому и выпадала какая возможность устроить свою судьбу, не было везения, все расстраивалось по той или иной причине. Я хочу сказать, что будь моя сестра Элоина чуть уступчивей по отношению к дяде Баруке или не случись тот шальной выстрел в Игуаладе, то, более чем вероятно, и моя жизнь прошла бы под другим знаком.

Ну, а что до моего пути, то я, очутившись в столице без работы и средств, с одной лишь начальной школой за плечами, устроился разносчиком в бакалейную лавку. Занятие это было хотя и вольготное, но тяжелое, поскольку в ту пору заказы разносили в деревянных ящиках прямо на плечах, словно люди и понятия не имели об изобретении колеса. Сестры сочли мое решение несуразным, однако Элоина шила мало и ничего изменить не могла, а что до Рафаэлы, так ее обещание оплатить мое образование было и вовсе лишено смысла, ибо зарплаты едва хватало на то, чтоб ей самой сводить концы с концами.

У сеньора Урбано, хозяина лавки, я проработал четырнадцать месяцев, по истечении которых выиграл по конкурсу место рассыльного Торгового клуба, что, при всей простоте конкурса, состоявшего из диктанта и упражнений с четырьмя арифметическими действиями, вселило в меня уверенность в своих силах. Работа, менее утомительная, чем в лавке, сводилась к разноске цветов и записок барышням, поскольку доступ в клуб имели только мужчины, либо к покупке сигарет или лекарств для кого-нибудь из членов клуба. В городе у меня тогда еще знакомых не было, и необходимость носить ливрею, серую, с двумя рядами пуговиц и цилиндрической фуражкой на черном ремешке, не смущала меня.

В ту пору я уже пописывал стихи, которые научился складывать еще в сельской школе с Анхелем Дамианом, когда мы тайно посвящали их сеньорите Пас, нашей учительнице. Это были незатейливые стишки, со звучной рифмой, но празднословные по сути, однако они давали мне возможность излить душу и доставляли невыразимое удовольствие. Тогда же я приохотился и читать газеты и таким вот образом однажды утром узнал, что местной газете «Корео де Кастилья» требуется курьер. Я явился к управляющему дону Хуану Геренья, человеку этакого германского типа – крепкого сложения, с серым стальным взглядом, – но весьма приятному, даже отечески внимательному в обращении, и он после краткой беседы предоставил мне место. Впрочем, это уже другая история, которую я расскажу Вам подробно как-нибудь в другой раз.