Письма шестидесятилетнего жизнелюбца - Делибес Мигель - Страница 17

Потому-то, когда со временем Бернабе был смещен, я, признаюсь тебе, решил, что настал мой звездный час, и не сомневался в моем утверждении в должности, которую фактически уже занимал в течение пятнадцати лет. Разумеется, были и другие кандидаты – вся редакция! – но, за исключением Бальдомеро Сервиньо, не желавшего бросать вторую работу в министерстве и всецело посвятить себя одной газете, никто из них, скажу без ложной скромности, и в подметки-то мне не годился. И оттого я так нервничал на протяжении нескольких недель и так был разочарован в конце концов решением Совета, назначившего новым директором «Коррео» дона Хуана Мануэля Лопеса Альдаму, мадридского денди, автора полудюжины посредственных романов и вдобавок племянника дона Хулио Видаля, давнишнего члена Совета. Нужны тебе еще объяснения, дорогая? Или, может, они нужны твоему сыну Федерико?

Я всегда был дисциплинирован и принял новое назначение, ничем не показав своего неудовольствия, так что только Бальдомеро Сервиньо, неизменно верный и преданный друг, заметил мое разочарование. И хочешь знать, почему меня обошли? Злые языки утверждали, что я неплохой работяга, довольно старательный исполнитель и трудолюбивый ремесленник, но мне не хватает умения владеть пером, представительности и организаторского таланта, тогда как настоящей причиной, тем, о чем не говорили, но чего мне не простили, было покровительство Бернабе дель Мораля. Так или иначе, я проглотил обиду, но с первого дня убедился, что неискушенность нового директора дона Хуана Мануэля (я всегда не доверял, дорогая, людям, которые для самоутверждения называют себя полным именем) не приведет нас ни к чему хорошему. И действительно, этот субъект, своевольный, но напрочь лишенный изворотливости, не имеющий представления о разных профессиональных хитростях и вообще человек в городе новый, все свои усилия направил в русло политической борьбы, что было совершенно бессмысленно и только свидетельствовало о его неопытности. Ему недостаточно казалось дозволенного и приспичило во что бы то ни стало добиваться новых вольностей, отвоевывать больше свобод. Какая несвоевременная задача! Ведь тогда уже начались уступки и давление на печать ослабло, зачем же нужно было насильно требовать больше того, что давали? Короче, сеньор Альдама, неспособный к настоящей литературной работе, занялся журналистикой бессодержательной, бесполезной и злонамеренной, грубой и недостойной, последствия которой не замедлили сказаться: дюжина арестов на издание, два сокращения нормы типографской бумаги и штраф в двадцать тысяч дуро. Сущая безделица! Однако по какой-то несчастной причине, которую я так и не могу понять, новый директор и его сторонники с самого начала пользовались поддержкой Совета.

Такова, дорогая, в общих чертах последняя глава моей профессиональной деятельности, повествующая о крушении всех надежд. Рассказываю я ее не для того, чтобы выпросить себе похвалу или соболезнования, а ища у тебя понимания. Позиция Федерико, твоего сына, – это уже другой вопрос. Он молод, а сегодня молодежь любит фрондировать и склонна все упрощать. Как наделить ее опытом?

Но оставим в покое прошлое, Росио, и поговорим о будущем. Что ты думаешь о намеченной дате? Если она тебе не подходит, назначь другую, время еще есть. Перед тем как закончить письмо, должен признаться тебе в одной вещи: этой ночью у меня были эротические сны. Со мной, старым женоненавистником, не случалось такого с далекой поры отрочества. Не хочу вдаваться в подробности, но в своей полудреме я видел тебя завернутой в воздушные покрывала, вытянувшейся в галерее моего дома, в том месте, где любила загорать покойная Рафаэла. Минутами это была она, а минутами ты. Происходило какое-то смущающее перевоплощение одной в другую. Это явный признак того, что ты срочно нужна мне. Кстати, какие у тебя сны, цветные или черно-белые? Этой ночью я понял, что мне снятся цветные сны. Бронзовый оттенок твоей кожи, цвет волос и голубизна обволакивающих тело тюлевых покрывал не оставляют сомнений на этот счет.

Живущий тобою одной

Э.С.

Маленькая Росио, моя большая любовь!

Какое странное послание, что за резкие нотки! В каком укромном месте прятала ты этот неистовый темперамент? Впрочем, ежели подумать, так оно и лучше – заранее знать, что моя милая способна на подобные вспышки, Однако не кажется тебе, что ты сгущаешь краски? Мне отлично известно, что твой сын – это твой сын. Я никогда не пытался вмешиваться в ваши семейные дела, и для меня само собой разумеется, что, когда мы с тобой соединим свою судьбу, твои дети так и останутся твоими, а также, добавлю, и моими, если не будет на то возражений с твоей или их стороны. Я заранее рассчитываю на это. Так чего же ради, дорогая, метать громы и молнии?

Я вовсе не заходил так далеко в своих намерениях. Я имел в виду только нашу первую встречу в Мадриде, но раз ты говоришь, что твой сын поедет туда, куда поедешь ты, и что он не мешает тебе ни при каких обстоятельствах, – милости прошу. Я возражать не буду. Как видишь, «сатир» (вот уже второй раз за эти несколько месяцев ты называешь меня так) вовсе не намеревается захватить тебя врасплох, одинокую и беззащитную в большом городе. Не спорю, иной раз я прихожу в волнение, разглядывая твою фотографию, но в моем возрасте, дорогая, в конечном счете всегда берет верх здравый смысл. Иными словами, любовь моя, не стоит говорить о сатирах, потому что тот, кого ты считаешь сатиром, человек на самом деле добропорядочный, спокойный и очень домашний.

Так же несправедливо с твоей стороны утверждать, что я ищу себе кухарку. Видимость обманчива. Я действительно не обращался к службе знакомств при жизни покойной сестры Элоины, но не делал этого и после ее смерти. Тебе хорошо известно, что в приемной врача я не намеренно читал страницу знакомств, а всего лишь перелистывал лежавший на столике журнал от нечего делать. Тогда-то твое объявление и бросилось мне в глаза, словно живое, выхваченное из темноты или выделенное другим шрифтом. Так к чему же теперь эти злонамеренные подозрения? Возможностей жениться, Росио, в моей жизни хватало. Скажу тебе больше: в 24 года у меня даже была невеста, Петри, живая черноволосая девушка с неровными зубками, но очень привлекательной внешностью. Отец ее держал скромную кондитерскую в старой части города. Встречались мы с ней почти год. Моя покойная сестра Элоина, которая любила пощупать все своими руками (а уж проницательна была – любого человека как есть насквозь видела), часто приглашала ее в дом полдничать, И благодаря этому я сумел избежать ошибки. Элоина указала мне на то, что за столом Петри позволяет ей ухаживать за собой и что девушка, позволяющая другой женщине ухаживать за собой, нимало тем не смущаясь, никогда не будет хорошей женой. С тех пор я стал трезво присматриваться к Петри и увидел, что она из тех людей, которые говорят только о себе и, о чем бы ни шла речь, умеют неизвестно как повернуть беседу на свои проблемы. Моя подозрительность увеличилась, и там, где раньше видел непосредственность, я стал усматривать притворство, а то, что считал жаждой общения, расценил как пустую болтовню. Одним словом, отношения наши испортились и в конце концов прекратились. Такова, в двух словах, история моей незадачливой любви.

Видно, я не так выразился в предпоследнем письме. Ты в своем заявляешь, что твой вкус так же тонок, как мой, а мнение в вопросах гастрономии не хуже любого другого. И все это из-за разнесчастных голубей. Что ж, ежели подумать, ты, дорогая, вполне права. Вкусовые ощущения вовсе не должны быть у разных людей одинаковыми, точно так же, как носы по-разному реагируют на запах. Есть вкусы и запахи, которые одним нравятся, а других отталкивают, например бензин, потому что на вкус и цвет, как известно, товарища нет. Тут я согласен с тобой, не будем из-за этого ссориться, хотя ты должна признать, что грудка у голубей нежная и сочная, а вкус – настоящий вкус дичи – словно бы вобрал в себя все ароматы поля: тимьяна, мяты, лаванды… В мясе голубя соединилось все, что есть душистого в природе. Возможно, это изысканное кушанье вызвало у тебя отвращение из-за твоей неприязни к деревне, а может, ты напутала что-нибудь с приправами вопреки моим указаниям. В день, когда ты приедешь ко мне в этот дом, я сам засучу рукава и приготовлю голубей честь по чести. Вот тогда, попробовав, ты сможешь с полным правом сказать «мне нравится» или «не нравится», и я признаю твое мнение компетентным.