Письма шестидесятилетнего жизнелюбца - Делибес Мигель - Страница 15

В прошлом письме я говорил о твоей коже, о ее удивительной способности усваивать солнечные лучи. По мере того как я присматриваюсь к снимку, это свойство все больше восхищает меня. Твоя кожа светится именно тем самым оттенком червонного золота, который я так люблю. Матовый, отдающий в желтизну, негроидный загар – удел пляжных обывателей, каких не счесть. Но именно тот мягкий, легкий бронзовый оттенок, что я наблюдаю у тебя, придает изысканность обнаженному телу. Но и это еще не все. Ты никогда не замечала, как подчеркивает женскую грацию золотистый загар на теле? Есть мужчины, которым по нраву молочно-белые, не тронутые солнцем тела. Я не из их числа. Окрашивая тело оттенками различной густоты, солнце выделяет округлости, вытачивает и облагораживает их. Обрати внимание на свою грудь на снимке. Тенистая ложбинка, разделяющая обе груди, освещается постепенно, меняя оттенок пигментации, пока не достигает максимальной яркости, после чего уже снова ниспадает, понемногу погружаясь в тень. Если тело женщины выпукло, очень рельефно, солнце только подчеркивает его; оно – лучший союзник женских чар, доводящий их до совершенства.

Однако, должен сказать, Росио, что, утешаясь твоим изображением, я испытываю огорчение по другому поводу. Вчера телевидение сообщило о сорока градусах в Севилье, о том, какое щедрое и жаркое выдалось у вас лето. И я, услышав об этом, приревновал тебя к солнцу, безжалостному светилу, что ежедневно ласкает и золотит твою кожу. За что ему такая привилегия? Ему, а не мне?

Дорогая, мы переписываемся уже три долгих месяца, и желание узнать тебя близко, услышать твой голос, почувствовать рядом растет во мне день ото дня, так что я не могу уже с ним совладать. И я спрашиваю себя, почему так должно быть и дальше? Мы уже не дети, Росио. Совсем не важно, что тебя, по твоим словам, привлекает во мне интеллектуальное, а не физическое начало, а меня, особенно после последней фотографии, наоборот, – прежде физическое; важно то, что эта взаимная тяга существует. Время ничего не значит и кажется безграничным в 19 лет, но не в 65. Почему бы нам не наметить, наконец, встречу на одну из ближайших недель? Место в принципе мне безразлично (Мадрид? Севилья?), а что до времени, самым подходящим был бы, вероятно, следующий месяц, сентябрь, когда спадет зной. В любом случае, мои соображения не более чем ориентировочные предложения, поскольку я по первому слову готов подчиниться твоему выбору. Жду твоего решения по этому вопросу, только очень прошу не откладывать его в долгий ящик.

Я полагаю, ты шутишь, говоря так относительно Протто Андретти, хотя в твоих словах чувствуется доля упрека, не оставшаяся для меня незамеченной. Поведение Итальянца не имеет ничего общего с Историей (с прописной буквы!). История не открывала Протто никаких дверей, ни парадных, ни с черного входа. А он извлекает выгоду из своего положения, своей маленькой семейной истории (со строчной буквы!), личной мелодрамы. Твое чувство юмора, несомненно, прекрасно развито, но мне не доставляет никакого удовольствия сравнение, пусть даже в шутку, моего поступления в «Коррео» с иждивенчеством Итальянца. Повторяю, не я организовал Национальное восстание и не я создал Трибунал по борьбе с масонством и коммунизмом, но это не помешало мне принять действовавшие тогда нормы, как принял бы я любые другие. Сама История (с прописной буквы!) открывала передо мной новые перспективы. Другой, более щепетильный или связанный политическими взглядами, может, и отказался бы от них, но почему это должен был сделать я, человек, повторяю, изначально склонный к скептицизму и далекий от политики? Какое мне дело, любимая, что за привратник открывает или закрывает врата Истории? Тогда как иждивенчество Протто Андретти, касающееся меня самым непосредственным образом, ни в какие ворота не лезет. Протто решил нажиться на своей беде и представил счет обществу, косвенному виновнику его несчастья, однако, если б Нарсиса и не наставила ему рога (прости, дорогая, за грубость), можешь не сомневаться, что он нашел бы другой предлог и все равно протянул бы руку, так как это инстинкт врожденный. И уж в любом случае История не обязана оплачивать экскурсию Итальянца к устью Кареса.

И давай на этом закончим затянувшееся послание. Обдумай, дорогая, все, что я изложил тебе выше. Полагаю, наши эпистолярные отношения, продолжающиеся уже достаточно времени, должны перейти в непосредственное, повседневное, личное общение. Какого мнения ты о моем предложении?

Твой страстный обожатель

Э.С.

Я сражен. Как, твоему снимку на пляже всего два года? Ты хочешь сказать, что женщина в 56 лет может выглядеть на 30? Сохранить юношескую свежесть на шестом десятке жизни? Смею ли я думать, что такому бедному горемыке, как я, мягкотелому и робкому, будет дозволено стать рядом с тобой, юная пятидесятишестилетняя богиня, мимо которой время бежит, не оставляя следа? Дорогая, ты превзошла даже мою покойную сестру Рафаэлу. Я-то решил, что твоей фотографии по крайней мере десяток лет, хотя в те годы редкая мать семейства осмеливалась появляться на людях в крошечном бикини. Пойми, не то чтобы я был шокирован, в подобных вопросах я человек современный и либеральный, но, поскольку в ту пору столь откровенные купальники носили мало, было логичным вообразить, что твой снимок сделан не так давно. Какой-то снимок! Кто поверил бы, что придет день, когда простое изображение, чепуховая карточка заставит меня потерять рассудок? И тем не менее сама видишь. Где бы я ни был, не проходит и часа, как я заглядываю в кабинет, чтобы погрузиться в созерцание. И после стольких подробнейших исследований могу сказать, что в тебе меня поражает не только гармоничность и гибкость тела, но и свежесть, которую словно излучает твое лицо. На нем нет морщин, даже непременных (?) «гусиных лапок» у глаз, как нет и складок в уголках губ, неизбежных после пятидесяти, тем паче у человека, который, по собственному признанию, «много смеялся». Смех и слезы оставляют следы, дорогая, только боги неподвластны этому закону. А что и говорить о твоих глазах, синих, как море, блестящих, колючих? Куда исчез из них мутный осадок зрелости? Самый живой глаз с годами сначала блекнет, а затем потухает. Складка губ, особенно глубокая, – вот цена опыта. Похоже, любимая, ты напрочь лишена опыта, и это умиляет меня, поскольку ты видишься мне простодушной и невинной, как дитя.

Ты говоришь, снимок сделан в Пунта-Умбрии? Мне довелось побывать там как-то в связи с конгрессом журналистов в Ла-Рабиде. В один из дней нас на автокаре привезли в Пунта-Умбрию на экскурсию. Это было давно, много, может, двадцать лет назад, но у меня сохранился в памяти смутный образ этого селения, напоминающего о тропиках стоящими на песке домами на высоких опорах, а также палящей, иссушающей жарой, сменившейся к вечеру нашествием прожорливых москитов. Похоже мое воспоминание на действительность? Хотелось бы получить твое описание, чтобы иметь возможность представить тебя в конкретном месте пляжа.

Сегодня мне с утра нездоровится. Я сомневался, рассказывать ли тебе об этих прозаических вещах, но в конце концов решился, так как мне представляется недостойным начинать наше общение с недомолвок и мысленных оговорок. Дело в том, дорогая, что я страдаю запорами, сильнейшими, непробиваемыми, чудовищными, мучающими меня с детства. С годами мой недуг усилился настолько, что если я не приму никаких мер, то может пройти не одна неделя, прежде чем я испытаю эту надобность. По словам доктора Ромеро, бездеятельность моего кишечника – еще одно проявление невро-вегетативной дистонии, причиняющей мне столько огорчений. В таком состоянии я не могу облегчиться, если не приму слабительное, однако, принимая его каждый день, я вызываю раздражение ободочной кишки. Человеческое тело – деликатнейший механизм, и налаживать его можно до бесконечности. В последнее время я положил себе принимать раз в два дня, перед сном, по ложечке Васиола, около двадцати пяти капель. Это лекарство назначил мне доктор Ромеро, с тем чтобы я удостоверился, какое количество капель оказывает на меня действие, и затем понемногу снижал дозу, пока не приду в норму. Однако бывают дни, когда меня прорывает с восьми капель, а в другие разы даже пятьдесят не могут разбудить мой кишечник. В таких случаях приходится для усиления действия пользоваться свечами. Перед этой грустной картиной отступился даже доктор, поначалу рвавшийся перевоспитать мое упрямое чрево, хотя я устал ему повторять, что расстройство кишечника у меня врожденное и потому неизлечимо. С этими нарушениями нервного характера нет никакой жизни. Любой поездки, небольшой спешки, самого ничтожного беспокойства достаточно, чтобы сорвать действие лекарства, и оно теряет эффект, в точности как происходит со мной сейчас. При такой устойчивой задержке стула не остается ничего другого, как наращивать постепенно дозу, до тех пор пока в один прекрасный день не появятся позывы и меня не прослабит. Но до того, как это произойдет, я испытываю постоянные неудобства – воздушные колики, газы, урчание в утробе (иногда тонкое, на высоких тонах, а другой раз глухое, низкое и протяжное, словно далекий раскат грома), которые унижают меня, ставят в неловкое положение. Из-за этого у меня появился настоящий комплекс, но чем больше я переживаю, тем тяжелее запор, сильнее сокращение мышц. Остается утешение дураков: распространенность недуга. По словам моего фармацевта Амадора Пласа, запор – болезнь головы, а не живота, и больше половины людей страдают им. И надо думать, что в пропорции он не ошибся, поскольку каждый раз, как где-нибудь в компании заходит разговор на эту тему, неизменно отыскивается собрат по несчастью, готовый посоветовать свои средства.