Муравейник Russia. Книга вторая. Река (СИ) - Шапко Владимир Макарович - Страница 86

     – Ушёл, удрал, выскочил!.. Чуша – куда?!.

     Голая женщина неуклюже побежала к входной двери, зацепилась ногой за тумбочку и половик, тяжело повалилась на пол.

     – Гад! Гад! Не заплатил! Сволочь! – мотала головой, била кулаком в пол. Со сваленными набок кучами зада и ног. – Гад!..

     Кропин метался, накидывал на неё халат, сдёрнутый с верёвки в ванной. Но женщина сбрасывала халат. Всё кричала, всё стукала кулаком в пол: Гад! Гад! Гад!..

     Потом с халатом этим, сползшим с её плеча, висела она всем телом на старике и сотрясалась от рыданий. Кропин откидывался, выгибался, готов был опрокинуться. Однако пятился с нею в её комнату, хватаясь за бока женщины как за гужи. И уже завёл, но послышался щелчок замка входной двери… Женщина разом отстранила Кропина, ринулась в коридор, на ходу вдевая в халат вторую руку.

     Переляев вытирал ноги о половичок у двери. Женщина подлетела и сразу стала бить. Бить по-мужски: и с правой, и с левой руки. Приговаривая:

     – Вот тебе деньги на наш кооператив! Вот тебе наша свадьба! Вот тебе, подлец! Вот тебе! Вот тебе!

     Переляев пригибался, прятал голову. Уходил от Чуши в точности как Жогин, когда он сам бил его. Нырял. Сумел выскочить за дверь – вниз по лестнице застучали его ботинки.

     Чуша сразу обрела себя. Кропин ей был больше не нужен. Она деловито прошла мимо него, перед этим выдернув из ванной громадный вывернутый свой бюстгальтер.

     Потом, очень быстро одевшись, так же быстро пошла из квартиры – толстые ноги в красных чулках двигались как две большие доли апельсина.

     Кропин стоял и только мотал головой. Кропин, казалось, ушиблен был навек.

     Однако уже через несколько минут кричал по телефону Кочерге: «Ты знаешь, что Переляев удумал сделать с Чушей?..– И бил ключевой фразой всех сплетников и сплетниц: – Ты не поверишь!..»

<p>

<a name="TOC_id20265655" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>

<a name="TOC_id20265657"></a>14. «Старую собачку новому фокусу не научишь!»

     Белая рубашка его давно превратилась в манишку. Манишку приказчика, приказчика-сердцееда. То есть была без рукавов и почти без спины. «Под пиджак, под пиджак!» – таскал на стол и посмеивался сердцеед с голыми мускулистыми руками. Серов смотрел на друга своего Дылдова, на оборванную эту его рубашку, и на глаз, что называется, набегала слеза. Бутылка на столе тоже была одинока. Несчастна. «Акдам». Жалкий до слёз. «Всё, Серёжа. Всё, – говорил Дылдов. – Тебе – хватит. Больше не будет. Учти». Дылдов не пил. Уже две недели. Со сковородки наваливал другу жареную картошку. Чтобы тот поел, прежде чем пить. «Старую собачку новому фокусу не научишь!» – как-то брезгливо сказал Серов. Красная резиновая дрянь полезла в него из стакана как лава.

<p>

 </p>

     Серов резко проснулся. С запрокинутой головой. С разинутой пастью. Которая ощущалась грязной пересохшей пепельницей. Пошамкал ею, нагоняя слюну. Скосил глаза – комната была пуста. Как пух, не ведающий опоры – взнялся. Сел. На столе у самого подоконника стояли бутылки. Много. Очень много. Толпы бутылок. В толстостенное круглое дылдовское окно, как в стереотрубу, всё время заглядывали пешеходы. Все с бобовыми лицами. Думали, что принимают стеклопосуду.

<p>

 </p>

     Под брань соседки Дылдова вытолкнулся на улицу. Через дорогу, в аллее шугал метлой листья сам Дылдов. Пружинные помочи, держащие обширные штаны крючника, имели вид подпруг. Ущербляя себя до размеров тараканчика, Серов задёргался в противоположную сторону. В сторону Пушкинской. Впереди шла женщина в кожаном пальто. Качала тяжёлым задом, будто вылосненным маслобоем. Серов почему-то не мог оббежать её. Тыкался с разных сторон. Как овощ на огороде, вышел большой грузинский глаз. Глаз женщины грузинки. «Чего тебе, Малчык?» Серов шмальнул во двор Литинститута. Тяжело дышал, вытаращившись на Бородатого. Как и тот на него. Голубь дриснул. У Бородатого скатилась белая слеза. Скатилась точно у поставленного в мучительный, несуществующий угол. Сразу захотелось вытереть. Помочь, выручить. Но – как?! Ведь пьедестал не вместит двоих!..

<p>

<a name="TOC_id20265678" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>

<a name="TOC_id20265681"></a>15. Царские часы, или Играем оперетту!

     …Часы, о которых Серову напоминали потом всю жизнь, были вручены ему в день рождения. Одиннадцатого января. Вручены Евгенией в столовой в конце обеда, уже после нескольких рюмок. В присутствии всех домочадцев. У Серова никогда не было своих часов. Он год уже был женат. Учился на третьем курсе института. Прошёл благополучно военку. Получил военный билет. Лейтенант. Младший лейтенант. А часов своих – никогда не имел. Да. Это были первые. Он сразу надел их. Тут же за столом. Часы на руке выглядели обширно. Размером чуть ли не с компАс. Именно – компАс. Царские часы! Серов встал и классически – с круто оттопыренным локотем – поцеловал Евгению. Предварительно вскочившую. Все захлопали. У одной только Марьи Зиновеевны (тёщи) глаза злорадно вспыхивали. Силой взгляда подгребали к себе разные предметы. Такие, как торт на подставке, очень удобный под руку. Смачный холодец. Которым тоже хорошо вмазать в рожу. Серов – Марье Зиновеевне – проникновенно улыбался. Уже с конспектом у груди. Это самое дорогое, что есть у него. Самое дорогое. (Всё тот же Моцарт. С нотами.) Нужно идти прорабатывать. Простите. В тот же день, вечером, он обмывал часы в общаге. На Малышева. С сантехником Коловым, вечерником Трубчиным и вечным аспирантом Дружининым. У тараканов всё шли выборы. Тараканы дружно бежали по стене. Да это же на пионера, оскорблял часы Трубчин. Дешёвка. Это обижало. Возникал спор. Дружинин и Колов были не согласны. Были на стороне часов. Пытались отыскать достоинства в компАсе. С заметным беспокойством поглядывали на бутылку. Мелеющую неотвратимо. Серов бегал. В ближайшие гастрономы. Выборы на стенах продолжались. Потом он оказался на лестнице свердловского почтамта. Сверял эти подаренные часы с часами какой-то девицы. В лохматой шубке, на тонких ножках девица походила на чижика-пыжика. Она свеже смеялась, весело смотрела на куролесящего парня, который охватывал её лапами. Вела его куда-то. Серов почему-то был уверен, что это одна из тех двух тёток Евгении, у которых начернённые глаза всегда были как невиноватые ночные бабочки. Где сестра! – спрашивал. Куда делась! Не горюйте! Мужики вам будут! Отличные мужики!.. Очнулся в каком-то подъезде. В темноте. На кафеле вроде бы. У батареи. Ощупал руку. Глянул. Часовой механизм фосфоресцировал как зубастый радующийся мертвец. Тикал, мерзавец! Уф-ф, обошлось. Часы сняли у него через неделю. Опять пьяного. Поздно вечером кемарившего с папироской на одной из оснеженных скамей на набережной Исетского пруда. Он только помнил лёгкую, как ветка, руку, ласково обнявшую и похлопавшую его по плечу: что, друг, кемарим? Он ответил твердо: кемарим! Да! И всё пытался разглядеть лицо. Которое увиливало как канкан. Которое нахихикавшись, развратно навихлявшись, исчезло. Рука сразу стала не обременённой ничем. Рука стала свободной. Над маленьким скукожившимся Серовым бежали заветренные поддымливающие облачка. Свердловская загазованная луна меняла маски. В небе по очереди являлись то вдруг ставший полностью белым негр Порги, то разом ставшая чумазой его белая подруга Бесс. То небывалый, белый, Порги, то совершенно чумазая Бесс.