Дикие - Пауэр Рори - Страница 51

Она забрасывает рюкзак на здоровое плечо и соскальзывает в воду легко, как будто делала это тысячу раз — не сомневаюсь, что так оно и есть. Она заходит за корму и толкает лодку, а я тяну за нос. Вместе мы вытаскиваем ее на берег, на пару футов выше уровня воды.

Путь до туристического центра лежит в основном через топь, в которой почти негде спрятаться до самых деревьев, скрывающих центр. Мы идем пригнувшись, в стороне от деревянного настила, окруженные москитами и болотной вонью, исходящей от припорошенной снегом земли. Так безопаснее, но меня бросает в жар, кожа зудит, а над губой проступает пот. Может, самолеты не прилетят, и никого не эвакуировали, и они еще там.

На границе зрения что-то постоянно движется. Я то и дело слышу щелчок предохранителя. Когда у меня под ногой ломается камыш, я дергаюсь и падаю на колени. Они идут. Конец, это конец.

— Эй.

Я лишь надеюсь, что все случится быстро, что они просто пустят мне пулю в лоб. Я не буду сопротивляться, я это заслужила, только, пожалуйста, не заставляйте меня ждать.

— Гетти, господи, ты вся пылаешь.

И тут я чувствую на лбу чью-то ладонь и с силой зажмуриваюсь. Риз, это Риз, и я, уронив подбородок на грудь, позволяю ей усадить себя на влажную и мягкую землю.

— Надо передохнуть, — говорит она, копаясь в рюкзаке в поисках аптечки. — Тебе нужен отдых.

— Я в порядке.

Риз бросает аптечку на землю; из нее в грязь выскальзывает пузырек с аспирином.

— Этого мало, — говорит она со злостью. — Она же совершенно бесполезна.

Когда она помогает мне встать, мы оставляем аптечку на земле.

Наконец топь позади, а мы пересекаем подлесок, выходим с другой стороны и видим маячащий впереди туристический центр, накрытый хлопающим на ветру брезентом.

Прямо перед нами — вымощенная камнем дорожка, которая ныряет под тент. Я знаю, что мне стоит придумать хоть какое-то подобие плана, какой-то способ пробраться внутрь, но рука болит, я страшно устала, и все, что я могу придумать, — это приподнять тент и шагнуть под него. Риз у меня за спиной ругается и ныряет следом. Тяжелый брезент опускается за ней, оставляя нас в удушающей темноте.

Секунду мы стоим и прислушиваемся, не бежит ли кто, но вокруг тихо, и, если самолеты действительно в пути, исследователей, видимо, уже эвакуировали. Перед нами двустворчатая дверь центра. Я протягиваю руку, слегка нажимаю на ручку, и дверь с легким скрипом открывается.

— Просто войдем? — спрашиваю я.

Риз пожимает плечами.

— А что, ты предлагаешь сперва постучать?

Приемная выглядит в точности как в мой первый день на Ракстере. Пожелтевшие и выгоревшие на солнце стены выкрашены абстрактными геометрическими фигурами зеленого и синего цвета. Мы подходим к регистрационной стойке, за которой можно уместить до трех-четырех человек. Стул всего один, а столешница завалена старыми брошюрами с описанием достопримечательностей острова.

— Здесь так тихо, — говорит Риз. — И так тепло. Как думаешь, здесь кто-то есть?

Я вспоминаю директрису, которой пообещали спасение, а потом бросили.

— Нет, всех эвакуировали.

Я наваливаюсь на стойку и копаюсь среди брошюр. Ничего важного, ничего, что помогло бы найти Байетт.

— Куда ее могли поместить? — спрашиваю я, поворачиваясь к Риз. — Для этого нужна довольно большая комната.

— В дальней части здания, где пристройка, есть конференц-зал.

Она ведет меня по первому этажу. Следуя за указателями, мы проходим по центральному коридору и, обогнув комнату с табличкой «Молельная», оказываемся во второй приемной, маленькой и обветшалой по сравнению с основной.

Линолеум испачкан кровью. Это первое, что я вижу. Целые лужи крови ведут мимо лестницы, которая выходит к антенной вышке. Мы с Риз обмениваемся взглядами. Крови много, больше, чем можно потерять без угрозы для жизни.

— Направо или налево? — спрашивает Риз.

Мы идем налево, следуя по указателям к конференц-залу. Мы видим на стене ряд окон, а за ними — больничные койки, занавески и дыры в линолеуме. Вдоль дальней стены выстроились ряд шкафчиков, раковина и мини-бар для приемов, которые здесь никогда не проводились, а над шкафчиками под слоем бумажек виднеются плакаты, рекламирующие ракстерские красоты.

— Как думаешь, куда они ушли? — спрашивает Риз. — Ну, врачи.

— Может, вернулись на материковую базу. Это место далеко от школы; неудивительно, что мы не видели, как их забрали.

Дверь открыта, и кровавый след исчезает за ней. Я осторожно вхожу в палату первой. Четыре кровати, три не заправлены. Постель напротив меня смята, покрывало валяется на полу, рядом лежит стойка для капельницы. Пол заляпан красным.

Риз поднимает планшет, привязанный к изножью кровати, и пролистывает страницы.

— Это ее, видишь? «Байетт Уинзор».

Она была здесь. Но я опоздала. Снова.

Я поворачиваюсь и осматриваю комнату в поисках других зацепок, когда замечаю кровать слева от двери. Простыни насквозь мокрые и покрыты темно-красными пятнами, в центре валяется скальпель, мягко поблескивающий в свете мигающей лампочки. А рядом…

— Риз, — зову я, и она оборачивается. — Смотри.

— Это еще что за хрень?

Мы склоняемся над кроватью. Оно не шевелится, но Ракстер приучил меня не доверять зрению. Некоторые вещи остаются опасными и после смерти.

— Это…

— Червь, — заканчивает Риз.

Он покрыт запекшейся кровью, но под коркой виднеется бледная прозрачная кожа. Почему-то червь кажется мне знакомым. Я могу поклясться, что никогда такого не видела, но что-то внутри меня сжимается, словно откликается.

Червь и скальпель — теперь я могу сложить одно с другим. Байетт стоит со скальпелем в руке и режет себя, пока не находит то, что искала.

— Оно сидело внутри нее, — говорю я и продолжаю, потому что мы обе об этом думаем: — У нас внутри такие же. Это токс.

Паразиты, которые живут в наших телах. Используют тех, кто может их принять, избавляются от тех, кто не может. Защищают себя любой ценой. Внутри меня, внутри животных… внутри Ракстера. Они делают нас дикими.

Я больше не могу на него смотреть и сгибаюсь в сухих рвотных позывах.

— Все в порядке, — говорит Риз, поглаживая меня по спине.

— Я не хочу, чтобы он во мне сидел. — У меня наворачиваются слезы, и я дышу слишком часто. Нужно успокоиться, нужно успокоиться. — Пожалуйста, вытащи его.

— Нельзя.

Я выпрямляюсь и сбрасываю ее руку.

— Ты разве не хочешь от него избавиться?

— Мы не знаем, что будет, если попытаемся это сделать. Может, истечем кровью и умрем. — Риз убирает мне волосы за уши и неуверенно улыбается. Она изо всех сил старается меня поддержать. — Что-нибудь придумаем, — говорит она. — И все исправим.

— Не понимаю, как мы могли этого не знать?

— Видимо, они растут. Изначально он был крошечный, микроскопический.

— Но… — И я не знаю, что сказать, как будто весь мир, кроме меня, перешел на новый язык. — А как же тесты? Анализы крови, медосмотры. И почему сейчас? Почему мы?

— Я не знаю, — говорит Риз. Она возвращается к планшету у койки Байетт и начинает листать страницы. Хотела бы я быть такой, как она, — уметь отпустить то, что нельзя исправить.

Я подхожу, заглядываю ей через плечо. Тут и там выхватываю знакомые слова: «эстроген», «адаптация» и, снова и снова, — «неудача», — но бо´льшая часть страниц представляет собой таблицы и числа. Есть ли среди них ответы?

Снова таблицы, абзацы, написанные неразборчивым почерком, и Риз быстро пролистывает их, почти не глядя, пока не останавливается на одной странице.

— Что это?

Она загибает уголок листа, сбрасывает наш рюкзак на матрас и начинает копаться в нем в поисках записей, которые мы забрали из школы.

— Риз?

— По-моему, я такое уже видела, — говорит она, раскладывая на кровати листы бумаги. Полностью идентичные графики с расшифровкой, напечатанной так мелко, что без лупы не рассмотреть. — Это изменения климата, — объясняет Риз, указывая на ось, где прописаны годы. На одной из копий год начала токс небрежно выделен желтым маркером. — Средняя температура на Ракстере. Смотри, это давно началось.