Байк, водка и холодное стекло (СИ) - "LunaticQueen" - Страница 24

Когда чайник успевает выкипеть наполовину, заполнив комнату влажным горячим паром, Максвелл находит искомое. На картинке все выглядит здорово, но это лишь фотография коробки. Учитывая количество неисправностей, указанных в объявлении, в жизни все иначе. И он не верит своим глазам, потому что продавец находится в Париже, в Европе. Так близко. Если это не знак, что он делает все правильно, то тогда он вообще не знает, что есть знак.

Курьерская доставка стоит дополнительных денег, но он даже не задумывается, сколько осталось на этой карточке.

Только закончив, Максвелл снимает чайник с плиты и вновь хмурится.

Он более, чем уверен, что не дождется в ответ ничего.

Но все это как будто не нужно. Ничего не нужно. Все есть.

Кружка с горячим чаем греет пальцы, а тянущее ожидание чего-то нового, рождественского и волшебного — сердце.

***

А утром выпадает снег. Он застилает холмы, поле, кромку дороги — сюда редко ездят, поэтому он не успевает смешаться с грязью. Его так много, что белизна слепит.

Максвелл спускается на первый этаж, чтобы сразу выпить горячего с утра, но останавливается и выходит в тамбур. Там словно и не отапливается вовсе, и он в одних пижамных брюках должен был замерзнуть, но пришедшая зима настолько очаровывает, что он замирает.

Он нашаривает пачку сигарет в кармане куртки Быка у входа, закуривает и закрывает глаза с облегчением.

Проходит достаточное количество времени, прежде чем его хватаются. Быку тамбур приходит в голову в последний момент. Он приоткрывает дверь, словно для того, чтобы заглянуть внутрь, убедиться, что и там его нет, и пойти обратно, но ловит взглядом обнаженную спину и останавливается.

Он молча подходит сзади, гладит по плечам и обнимает.

— Утро, — шуршит он, уткнувшись ртом в волосы Максвелла.

— Утро, — соглашается тот.

— Снежок.

— Угу.

— Рождество.

— Еще два дня.

— А у меня уже Рождество.

Максвелл ничего не отвечает, но прижимается к нему поясницей. Грудь напротив спины, и так щемяще тепло и уютно, что он дрожит. Дрожит, пока Бык не притягивает его к себе крепко, что не шевельнуться, и целует под ухо.

— Все в порядке? — спрашивает он.

— Да.

— Точно?

— Бык, отстань.

— Нееет.

Он тоже смотрит в окно и тоже хмурится. Вытягивает сигарету из его пальцев, затягивается до самого фильтра и метко бросает в железную банку из-под консервы, стоящую у двери.

— Это из-за вчера? Ты… как ты там это слово называешь… ты сконфужен?

Как он и полагал. Бык увидит дерево, но не лес.

Максвелл наклоняет голову на бок и пожимает плечами.

— Тебе стыдно, потому что ты хочешь повторить? Всегда хочешь?

— Почему мы говорим об этом?

— Потому, что ты не можешь себе признаться.

— Заткнись.

— Тебе нравится все, что я с тобой делаю.

Он не отвечает.

— Ты восприимчивый.

— Глупости.

Потому что он замкнутый, стеснительный, скрытный. И ему так сложно на что-то решиться. Но Бык все меняет. Ради него… ради них ему хочется идти на все. Уезжать на край света, соглашаться на сомнительные вещи, отказываться от нормальной ванны. Он безнадежен.

— Нет?

— Нет.

Он не знает, зачем этот разговор.

В голове только фраза, которую Максвелл крутит на языке уже сколько времени, пробуя ее на вкус и шепча ночью одними губами. Интересно, слышит ли он ее?

— Пойдем в постель?

— Мы только проснулись.

— Я и не предлагаю спать.

Максвелл трется затылком о его плечо, запрокидывает голову, закрыв глаза. Табак в поцелуе явственнее, чем в сигарете. Утренняя горечь, прохлада, никотиновые снежинки на кончике языка.

— Как насчет?..

— Возможно.

— Ты хочешь. Снова.

— Да.

— Дадада?

— Да. Да. Да.

Бык фыркает ему в ухо, скользит рукой по фланели его брюк от бедра к паху, сжимает. Хмыкает, когда тот приподнимается на цыпочках, подаваясь назад. Просовывает руку в его пижаму, и Максвелл беззащитно размыкает ноги. Ни холод, ни беспокойство не мешают ему начать возбуждаться и желать продолжения.

Бык ли не торопится, или это морозистое забвение зимы, притормаживающее время, но ему кажется, что все слишком медленно. Медленнее, чем ему нужно. Он тянется к своему члену, но остановлен еще до того, как дотрагивается.

— Руки, — предупреждает Бык. — Вперед.

Они трясутся, но он послушно упирается ими в стенку напротив. Она холодная, но он не успевает об этом подумать. Бык спускает его штаны, поднимает его ноги по одной, снимает обувь, сворачивает ткань, подкладывая под его ступни, чтобы он не замерз.

Максвелл смотрит на бесконечный снег перед собой и тяжело дышит.

Ему кажется, что он проклятый эгоист. Ему хорошо в этих отношениях, даже если они значат что-то только для него. Ему нравится прогибаться и идти след в след за своими ощущениями, ловить их, путая ноги, забывать обо всем. Он говорит себе, что готов смириться с сексом без любви потому, что ему все равно, что это будет. Лишь бы с ним. Неоднозначным, нелогичным, совсем не таким, как он. Но с ним.

Он видит в отражении, как Бык скользит мокрым языком по своим пальцам, задумчиво смотря вниз. Максвелл выгибает поясницу и отводит бедро в сторону, чтобы тот поторопился.

Но он не торопится. Кажется, он впервые настолько медлителен.

Каждое движение встречается успокаивающим поглаживанием, каждый возмущенный всхлип — поцелуем в затылок.

Бык водит кончиками пальцев между его ягодиц, и новые, и новые круги подобны чирканью спичек. Ожидание, ожидание, где же эта искра, где же… вот сейчас загорится… да что такое…

— Пожалуйста.

— Тихо.

Максвелл сжимается в маленький комочек от своих мыслей и хмурится. Быку обычно нравится, когда он просит. Порой он бывает строгим, чтобы услышать это. Но сейчас он не… Не выуживает из него слова. Он просто. Не торопится.

— Если хочешь что-нибудь сказать, можешь позвать своего бога.

— Бык, блядь.

Он жмурится, не высказав все, что хочет. Пальцы там, напротив. И они наконец действуют. Проникают по одному, растягивают, заполняют. Максвелл закусывает язык и закрывает глаза.

Он с тревогой смотрит на бутылочку машинного масла на подоконнике, которое Бык закапывал в петли, вспоминая, что в самые ответственные моменты приходится использовать что угодно. Но на этот раз не так. В этот раз все, как нужно.

Бык приостанавливается, выуживая из кармана тюбик, и целует его в плечо так мягко, что его ведет.

Желейно влажные пальцы, запах чего-то неразборчиво фруктового и пару дюймов глубже — достаточно, чтобы потерять из виду не только холод, но и место. Наскоро сбитые деревянные рейки, скользкий пол, кучку брюк, уползающих из-под его ног.

Максвелл изумленно выдыхает, когда вторая рука касается его с другой стороны. Разогревая и переполняя предел его желания, она ярче, чем все до этого.

— Давай, я уже готов.

— Хорошо.

Но ничего не происходит. Бык не пытается раздеться или шагнуть дальше. Он просто продолжает и продолжает.

Сквозь вал эмоций Максвелл беспокоится. С одной стороны, ему хочется его целиком внутрь, с другой, пальцы такие длинные, нежные, ловкие. Их несколько, они касаются всего, чего можно коснуться. Выходят почти до конца и входят так глубоко. А он тает.

— Ты не трахнешь меня?

— Уже трахаю.

— Да, но… о, боже.

Он чувствует каждой клеткой, как Бык сзади ухмыляется. Но… но плевать.

Бык убирает правую руку и скользит ею вверх, к животу, груди, шее. Идет по боку к локтю и внезапно так резко прижимает к себе.

— Мое.

Дыхание Максвелла сбивается, держать руки у стены все сложнее. Контуры предметов взрываются перед глазами, а звуки превращаются в какое-то месиво. Когда не существует правды, неправды, реальности или какой-то другой вселенной.

Он полностью потерян для этого мира.

— Сердце.

Ему слышатся глупости, но Бык трахает его пальцами, и он кончает от этого, поэтому весь мир расползается под ним, как мыльная пена. Ноги дрожат и подкашиваются, но рука, обхватившая под грудью, удерживает его вертикально. Максвелл шипит и последний раз вспоминает бога перед тем, как выдохнуть и упереться лбом в стенку.