Вечность после... (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна - Страница 53

После всего, через что мы прошли, видя то, как он борется за нас, не допуская даже мысли сдаться, я, наконец, отпустила себя, разжала внутренний замок и позволила ему войти.

«Ты – мой опиум» - Дамиен любил повторять это в юности, часто вспоминает и теперь. Но в этой жизни всё иначе – на этот раз зависима я, и моя точка невозврата давно пройдена. Я могла бы просуществовать свою жизнь толстой коровой, заточённой в страхи и воспоминания о потерях, но Дамиен пришёл вовремя: вытянул из провала в сознании, встряхнул и заставил жить.

- Помнишь, ты сказал однажды, что мать любила меня. И ты это просто знаешь. Можешь теперь сказать, почему?

- Могу.

- Почему?

- У нас с ней был разговор. Не раз, вообще-то, но именно после одного особенного я понял, как сильно на самом деле, она тебя любит. Нас обоих.

- Ну же! Что она сказала?

Он делает долгую паузу, будто собирается с мыслями или никак не может решиться. Наконец, это происходит:

- Мел с самого начала хотела ребёнка. Не то, чтобы я был против, просто… наверное, ещё не созрел для отцовства. Но она настаивала, предупредила о возможных проблемах с зачатием и сказала, что чем раньше мы начнём, тем больше у нас будет шансов. Ты ведь знаешь, они с матерью всегда дружили, и именно это, наверное, я и не мог простить Энни. Хотел, чтобы она была ласковее и добрее с тобой. Тебе это было нужнее, чем моей жене, но мать этого не понимала. Я ненавидел её, поскольку считал, что она тебя не любит. Так я думал до определённого момента. В общем, после двух лет попыток мы были вынуждены, как ты знаешь, прибегнуть к искусственной фертилизации. Врачи пообещали Мел, что с этим методом всё получится быстро, и та похвасталась матери. И вот уже накануне этой процедуры Энни позвонила и сказала, что хочет поговорить со мной. Наедине. Мы встретились, и она почти сразу призналась, что предмет разговора – наши с Мел планы родительства. Она попросила не торопиться, подумать, взвесить и прочее. Я привёл наши с Мел аргументы, она слушала и кивала, а потом вдруг растрогалась. Да, Ева, она плакала и сказала мне кое-что.

- Что?

- Что не уверена в правильности их с отцом поступка.

- Какого?

Дамиен выпрямляет спину, вытягивается, суетится, будто хочет отвлечь меня от смысла нашей беседы:

- Речь была о том, КАК они нам рассказали. Она считала, что сделать это нужно было иначе, чтобы…

- Что?!

- Чтобы мы могли спокойно всё обдумать и вместе решить, что делать, прежде чем разбегаться. «Кто его знает, что правильно, а что нет? Кому что на роду написано?» - это были её слова.

- Она, скорее всего, о тебе думала, когда это говорила.

- Нет, Ева. О тебе. Я был увлечён работой, пропадал сутками на съёмках, в то время мне было не до хандры. Уже уходя, она попросила не публиковать наши с Мел личные фото в сети и прессе. Я ответил, что контролировать это сложно, всё это – часть пиар-компании моего имени как бренда. Люди всегда хотят личных и даже интимных подробностей, и пока они говорят о тебе – фильмы продаются. Знаешь, что она на это ответила?

- Что?

- «Ева важнее твоих фильмов».

- Так и сказала?

- Да. Я стал допытываться, всё ли с тобой в порядке, и она ответила: «Ты справился, а она так и не смогла. И сейчас ты её топишь!». Этот разговор случился незадолго до аварии, уже после того…

- …как я приходила к тебе, - помогаю ему закончить мысль.

- Да, - вздыхает.

И я чувствую ладонь на затылке, мгновение и моя голова прижата к его груди. Губы нежно трогают мой лоб, спускаются к переносице:

- Ева, не прощай меня. Никогда не прощай, помни, что я сделал, но дай шанс исправить.

- Ты уже исправил, - выдавливаю.

- Нет, только пытаюсь. Ты не позволяешь, не впускаешь меня. Это правильно и разумно, но если ты не сдашься, у меня ничего не выйдет. А я хочу одного - помочь тебе. Нам обоим.

Глава 41. Дамиен

Дамиен

Я хотел снимать фильмы, ставить сцены, перевоплощать картинки, рождающиеся в излишне активной голове, в реальные живые кадры. Но в режиссёры таких, как я, не берут - слишком высоки риски и цена потерь.

А сценарист всегда остаётся в тени, особенно если прячется за псевдонимом. В режиссуре немалую роль играет пиар, и твоё лицо, независимо от твоей воли, обязано мелькать на фото, экранах, фестивалях, премьерах, встречах и просто в сплетнях, неважно, жёлтых или глянцевых страниц. Кинопроизводство - это система, сложный мир со своими законами, правилами и хитросплетениями. Тебе не запрещено выделяться, отнюдь! Твоя особенность может сыграть даже на руку в продвижении фильма, если ты, по случаю, принадлежишь лагерю граждан с нетрадиционной ориентацией. Это нормально, и ты своим примером раз за разом будешь показывать миру, что «непохожесть» и талант, порою, шагают рука об руку. Ты можешь отрастить себе женскую грудь или пережить трансгендерные операции, шокировать общественность вызывающими физическими несовместимостями, как, например, пышный бюст, тонкая талия и борода, главное - быть в тренде.

Инцест в моде никогда не будет. Он опасен для человеческого рода, а ещё аморален, запретен, порочен. И это никакая не «особенность», а «извращение», и за него тебе скорее поломают рёбра, нежели позволят снимать кино, а значит, нести «свой разврат в массы». Однако ты можешь творить словом, щедро вываливая народу собственные мысли, позволяя копаться в них, препарировать, понимать и не понимать, принимать и лезть на амбразуру с собственным в корне отличающимся мнением.

Имени моего из титров «Опиума» уже не вырезать, а между тем продажи остаются самыми высокими из всего, что снималось в Ванкувере за последние десять лет. Отныне и навсегда он останется фильмом, снятым «тем парнем, который живёт со своей сестрой». И никто даже не посмеет произнести или написать в своём блоге «спит» со своей сестрой, хотя каждый отлично осознаёт смысл, вкладываемый в слово «живёт». Табу.

Но все эти перемены неожиданно оказались для меня не так травматичны, как изначально предполагалось. Речь, разумеется, не о полном безразличии, но… оказалось, что в моей жизни есть нечто более важное.

Я не знал, что обычное человеческое сердце из плоти, лимфы и крови способно так любить, как любит моё. И я уверен, что это не мозг, не душа; это именно сердце, потому что всякий раз, как я вижу Еву вжимающейся в меня ночью, будто прячущейся от жизни, оно ноет глубинной фундаментальной болью.

Я боюсь её потерять. До одури. До изнеможения. Страх, что она исчезнет из пространства и времени, сжимает в тиски, прессует во мне всё живое, заставляя испытывать боль и искать пути, способы её сохранить.

Моя Ева – психически изломанный человек. Ребёнок, лишённый любви, понимания и поддержки. Затравленная душа, искусанная жизнью, изувеченная судьбой. И то, насколько сильно она отличается от здоровых счастливых людей, рождает в моём сердце больше нежности. Я хочу быть для неё домом, крепостью, защитой, лекарством, утоляющим боль. Я хочу быть её мужчиной, хоть и не могу назвать своей женой.

Я люблю её, мою Еву. Люблю безмерно. Люблю безгранично. Люблю той любовью, которая наполняет человека особенным смыслом, позволяя ему расти и возвышаться над самим собой.

Все амбиции и достижения ничтожны в сравнении с тем, что у меня есть теперь – её умиротворённое сном и моей близостью лицо, те совсем небольшие кусочки счастья, которые нам обоим удаётся вырвать у жестокого шулера, называемого Судьбой, так и не обыграв его в главном – в доверии.

Ева не до конца доверяет мне. Она не отдалась полностью, не открылась, и мы оба знаем, что будет, если я вдруг оступлюсь. Поэтому в моей жизни больше совсем нет женщин. Никаких. Ни больших, ни маленьких. Ни сильных, ни слабых. Ни постоянных, ни мимолётных. Я принадлежу одной – своей сестре. Я - её единственный шанс на условно полноценную жизнь, она – моя потребность. Мой воздух и моё солнце. Мой свет. Моё счастье.

Счастье, способное жить даже там, где больше нет и не будет успеха, на который рассчитывал молодой и не в меру амбициозный Адам Дамиен Блэйд.