Вечность после... (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна - Страница 48

Я люблю её.

Сложно объяснить силу и глубину этого чувства: оно не игривое, не страстное и не бурлящее, как когда-то в юности, не вызывающее головокружений и биения сердца, норовящего разорвать грудь. Оно как древнее дерево в засушливой местности, глубокими корнями тянущееся к воде. Все вокруг умерли, а оно упорно живое и будет жить, потому что слишком глубоко вросло в землю. Там есть вода, много воды, хватит обоим.

А Ева как засохшая ветка: она есть, очертания те же, но жизни и цветения нет.

Одни происшествия и события дают мне надежду, другие отбирают.

Страшнее всего стало, когда Ева пожаловалась Лурдес на Меланию, «обобравшую меня до нитки и лишившую сына». Это жутко, но ещё ужаснее то, что в выдуманной реальности Еве угрожают и продолжают играть с ней в игры. Значит, в ней уже не так комфортно. Значит, она либо вернётся обратно к нам, реальным людям, ко мне, давно разведённому и не видящему сына только потому, что это временно недоступно из-за моего проекта «Вернуть Еву любой ценой», либо нарисует новую, и я потеряю её окончательно.

Ева и Мел ни разу не встречались со школьных времён. Мел никогда не говорила мне, что родила ребёнка не от меня: мы развелись потому, что не нашли в себе сил тянуть и дальше то, что изначально не стоило и начинать. Наше имущество разделено согласно закону, как и опека над сыном. Мел не только не препятствует нашим встречам, но и поощряет их, уверенная, что Дариусу нужен отец. Нужен я.

Но я полон надежд: забирая меня из больницы, Ева повезла меня не в свой просторный новый дом на берегу залива, а в изрядно уже запущенный родительский. И в этом её выборе я вижу бездну возможностей для нас: мы возвращаемся туда, где всё началось и где закончилось. Заходим на новый круг, новый виток, и на этот раз я не допущу ошибки.

Наше обычное, стандартное утро: медовые хлопья, бекон, круасаны из Safeway, запах кофе со сливками и полнейшая тишина. Словно мы немые, или один из нас существует лишь в воображении другого. Или мы оба.

Пью приготовленный её руками зелёный чай и наблюдаю: она ест, вздыхая, затем, словно почувствовав на себе взгляд, замирает. А я перестаю дышать и ловлю момент: Ева будто на мгновение ожила.

Наконец, она поднимает глаза и впервые по-настоящему смотрит в мои. Пронзительно, глубоко. И я вижу её, я узнаю. Это недолгий зрительный контакт, короткий, потому что самый первый, но я успеваю спросить глазами: «Господи, Ева… Что я сделал с тобой? Что? Я должен знать! Скажи мне, Ева! Пожалуйста, скажи!»

Вздрогнув, она резко отводит глаза, и по моему позвоночнику ледяной змеёй сползает понимание – услышала. Услышала и тут же спряталась.

И снова тишина, пустые глаза, затянутые плёнкой отрешённости.

На следующий день я говорю ей, что мне нужна помощь в ванной – хочу помыться, но самому не справиться.

Ева не задаётся вопросом, как я мылся до этого – в течение всех последних девяносто семи дней, что мы живём в этом странноватом уединении. Она ни о чём не спрашивает, молча соглашается.

Когда её руки касаются моей кожи, мне хочется рыдать от понимания степени «нездоровья» наших отношений. Вернее, от того, что всю эту комедию в ванной я ломаю не ради неё, а ради себя.

Человек во мне, обычный, уязвимый и способный на страдания, истосковался по ней, изголодался. Евы нет, и неизвестно, вернётся ли она, а эта иллюзия, ожидание, что физический контакт принесёт облегчение – сплошной обман.

Невыносимо больно любить женщину, которой нет. Она как бы есть, но это давно уже не она. Даже оболочка изменилась, что уж говорить о душе́.

В тот момент, когда её ладонь ласково касается моего бедра и совершает лишь одно невесомое поглаживание, словно сожалея о чём-то, я на грани катастрофы – у меня эрекция. Самая, что ни на есть откровенная реакция здорового мужика, вынужденного блюсти целибат.

Да, это непросто, жить рядом с любимой женщиной, хотеть её и не иметь возможности прикоснуться. НЕ иметь ПРАВА. Ни морального, ни легального.

Я запрокидываю голову и, закрыв глаза, представляю себе, как её губы касаются моих. Даже чувствую их вкус, мягкость, такие знакомые движения, потому что так, как целуется моя Ева, не целуется больше никто: уникальный микс нежности и страсти, желания отдать всю себя и стремления забрать ещё больше.

Сердце распирает грудную клетку: я разделся перед её глазами нарочно, не оставил на себе ничего из того, что способно скрыть наготу и греховность моего тела. Если до души не достучаться, может быть, она хотя бы так вспомнит меня? Ведь реагирует же на мою боль?

Но она безразлична. Её руки, нежные и медлительные, моют меня, делают то, о чём я попросил, и ничего более. Смыв ладонями пену с моего тела, Ева укрывает меня тремя полотенцами и спрашивает, нужна ли мне помощь, чтобы пересесть в коляску.

Я злюсь от того, что мой замысел не удался, и совершаю позорный выпад:

- Почему не спросила, нужна ли мне помощь, чтобы перелезть из неё сюда, в ванну?

И получаю под дых:

- Прости, пожалуйста, я не подумала… Я… я виновата! Мне очень жаль… Знаю, что тебе тяжело, и всё время забываю, что должна помогать…

Я закрываю лицо руками – мне стыдно. До щемящих слёз. До кома, сдавившего горло и грудную клетку.

И Ева «помогает» мне пересесть, больше мешая, конечно, и не заметив, как обычно, что я опираюсь на свои «мёртвые» ноги.

Я совершаю ошибки. Тактические и методические:

- Ева, - спрашиваю мягко, негромко, аккуратно, - где твоё кольцо?

- Какое?

Она будто спит и бредит во сне, а я пытаюсь стучать в её сон реальностью:

- Моё кольцо…

Просто хочу понять, определить для себя некоторые базовые вещи: кольцо – символ обещания, которое я не сдержал, и мне нужно знать, как глубоко проросла в её душу обида.

И лучше б у меня отсох язык, а вместе с ним и беспутный мозг. Что видят мои глаза, сердце не способно выдержать: Ева почти задыхается, хватает ртом воздух, сдавливая одной рукой собственное горло, а второй, добела сомкнутой в кулак, сжимает свою футболку в одном очень важном месте – на груди. Как раз там, где находится её… наша татуировка - знак наших чувств и взаимных обещаний. В её глазах слёзы и боль, я пытаюсь обнять, отрывая руку, которой она себя душит, но силы в ней неимоверные. Какие-то не женские, ненормальные. В следующую секунду она срывается и летит наверх, захлопнув дверь, дав мне понять щелчком замка́, что вход воспрещён. Я пытаюсь стучать, кричать, угрожать, потому что с ужасом осознаю, на какие шаги способна Ева. Обещаю выломать дверь, но, в итоге, нахожу более разумный, хоть и уже изрядно забытый за все годы способ – спрыгиваю с балкона своей бывшей мансарды на террасу Евиной комнаты. Она лежит на своей постели, скрючившись, сжавшись в нечто, напоминающее человеческий эмбрион, и тихонько воет, зарывшись лицом в плед. Я понимаю, что обязан оставить её в покое, но уйти боюсь, а потому почти всю ночь мокну на террасе, прижавшись спиной к стене и скрутившись от холода в эмбрион, похожий на Евин.

Глава 39. Гроза

Я проснулся от грома. Грома, которого никогда не бывает в наших краях даже в мае. Лежу, смотрю в потолок и словно вижу нас двоих под раскидистым дубом во Флоренции.

Тёплый августовский ливневый дождь и солнце - странное сочетание воды и света, сиреневой серости и золота. Ева прижималась ко мне, и в эти мгновения, где она мокрая разгорячённая от бега прячет свой нос у меня на груди, ищет в моих руках защиты, я чувствовал себя живее всех живых. Невероятное, фантастическое ощущение нужности, настолько сильной необходимости кому-то. Кому-то, кто нужен, как воздух, тебе самому. Эйфория от осознания всей магии этого простого и сложного совпадения.

Дерево, спасшее нас от неожиданного флорентийского ливня, жило своей многовековой жизнью в небольшом сквере неподалёку от железнодорожного вокзала в Коверчано, где мы с Евой остановились на время моего обучения. Это была спокойная западная часть города на улице Санторе ди Сантароса, далековато от центра, реки Арно, всех основных достопримечательностей и Джелатерии дей Нери, в которой я медленно, но уверенно постигал науку приготовления лучшего в мире мороженого. Мой мастер-класс длился всего неделю, но все часы, проведённые в старинной кухне с высоченными арочными окнами, вытягивали из меня душу. Потому что где-то по узким улочкам Флоренции бродила моя непоседливая Ева–фотограф. Я всегда поражался тому, как чётко она видит кадр. Как, совершенно не владея наукой фотографирования, чутьём и умом улавливает тонкости игры света, расположения объектов и цветовых пятен на снимках.