Вечность после... (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна - Страница 32

- Мне не нужны проблемы. Ты же можешь загнуться прямо на смене.

Смены, разумеется, не бармена, а официантки.

Май. Сижу в парке, греюсь на солнце. Жду, сама не знаю чего.

Ко мне подходит ребёнок: светловолосый мальчик с каре-зелёными глазами. Мне тяжело дышать, глядя на него, а он всё стоит и смотрит на меня, разглядывает, как экспонат в музее.

- Ты наркоманка?

- Нет.

- Бомжиха?

- Ещё нет.

- А что с тобой не так тогда?

- Мне просто плохо. Очень плохо.

Подбегает мамаша, хватает сына за руку, отчитывая на ходу за то, что «побеспокоил леди», и бросает неловкие взгляды.

А меня давно уже никто кроме лэндлорда не беспокоил. Нет, вру! Лурдес звонила, сказала, что у неё такой токсикоз, какой я вряд ли могу себе представить. Обещала приехать, как только полегчает, но я соврала, что уезжаю. Надолго. Может быть, навсегда. Про «навсегда» я ей не говорила, только подумала про себя.

Я лежу в своей квартире в темноте и слушаю своё дыхание: вдох-выдох, вдох-выдох. И зачем только я дышу? Ещё и сердце барахтается. Для чего?

Вокруг меня тишина. Не полная, потому что фоном из окон всегда доносится шум города, гул автомобилей на далеком хайвее, свист подъезжающего к станции скайтрейна. Но всё-таки тишина: никого нет рядом, в квартире пусто. Это плохо или хорошо?

Я одна и это плохо, но никого нет, и это… хорошо.

Глава 25. Oxygen In My Lungs

Депрессия является незаметно, мягко ступая по осколкам разбитых жизней, разрушенных надежд. Ты слишком устал, чтобы заметить её, слишком вымотался, пытаясь принять то, что навязывает тебе жизненный сценарий. Много думаешь, но почти всегда о малозначимых вещах, и незаметно теряешь интерес к происходящему, безразлично наблюдая за сменой картинок на экране. В этом кинотеатре ты совершенно один, но и одиночество тебе безразлично.

У меня полное истощение души и тела.

Я начала себя чувствовать уставшей. Постоянно. Появилась жуткая бессонница: я не сплю каждую ночь с двух-трёх утра. Начались приступы тахикардии. Но я придумываю причины и оправдания: то бессонница наследственная – мать страдала, то тахикардия от того, что недавно пережила. А усталость, ну кто не устаёт? Так я жила до осени, пока у меня не появились навязчивые мысли. Мысли убить себя. И тут мне стало страшно. Очень страшно. Но я всё ещё надеялась, что справлюсь самостоятельно со своим недугом – я же специалист! Но в сухом остатке за эти месяцы почти перестала общаться с людьми, всеми силами избегая ситуации «надо держать лицо». Я не звонила и не писала. Совсем. Я много чего перестала делать: ощущение, будто психика «отрезала» ненужное в целях сохранения себя самой. И только подойдя к черте, которую очень страшно переступить, я поняла, что мне необходимо начать лечиться медикаментами.

Однако это понимание оказалось задвинуто на второй план внезапно возникшей идеей «фикс»: посмотреть на цвет плитки в ванной спальни Дамиена.

Однажды в Италии, спасаясь от жары, мы случайно забрели в магазин облицовочной плитки. От её ассортимента даже у нас, совсем ещё молодых, появилось желание что-нибудь «облицевать». Дамиен, пересмотрев все предложенные в шоу-рум варианты дизайнов санузла, остановил свой выбор на чёрной:

- Смотри, как классно смотрится! – глаза его горят восхищением.

- Да, - соглашаюсь, - красиво. Но не практично: на чёрном будут сильнее видны разводы.

- Ну и что! Зато представь нас с тобой в просторной ванне-джакузи, вокруг свечи и их отражение в чёрных зеркалах!

И я представляю. Очень отчётливо.

- Я же вижу: тебе нравится! – всматривается в моё лицо с улыбкой. – Решено! В нашей спальне будет чёрная!

- А мыть её кто будет? - корчу рожу.

- Горничная! – уверенно заявляет.

И теперь меня уже разбирает смех:

- Размечтался! Ну ты и самоуверенный фрукт!

Он оказался прав в своих амбициозных ожиданиях – горничная у него наверняка есть, вряд ли их унитазы отмывают изящные руки Мелании. Но цвет плитки мне неизвестен. Желание выяснить его постепенно становится навязчивой идеей, пока не перерождается в маразматический поступок: я вламываюсь в их дом.

Случай представился сам собой: газеты пестрили снимками с отдыха знаменитой пары - известного режиссёра и его прекрасной супруги. Я, чокнутая и безумная, вспоминаю об электронном ключе в её телефоне и без малейших препятствий вторгаюсь в их дом, на их территорию. Мне только нужно посмотреть, какого цвета плитка в ванной их спальни. И всё.

Дом огромен, он раза в два-три больше родительского. Задаюсь вопросом: зачем двум взрослым и одному крошечному созданию настолько большое пространство? Ах да! Он ведь хотел пятерых детей… для большой семьи нужен большой дом.

Закусываю нижнюю губу, потому что большой палец, вдавленный в ладонь, не помогает. Холл соединён с гостиной, и сквозь его витражи видны далёкие огни противоположного берега реки Фрайзер. Днём, наверное, здесь открывается сногсшибательный вид. Роскошный. Дамиен всегда мечтал жить у реки, а я бы смотрела из окон своей спальни на море. И он однажды сдался, согласившись, что если мне не понравится река, то у нас будет море. Он обещал.

Поднимаюсь по лестнице и попадаю в другой холл, в нём всего три панели витражей, смотрящих всё так же в сторону реки, и двери. Множество дверей. Одна из них приоткрыта, тонкая полоска тусклого золотого света расчерчивает тёмный пол по диагонали. Мои уши улавливают едва различимый размеренный ритм, тонкую, словно капельную мелодию – я знаю, что это. Это детская карусель, я имела несчастье разглядывать такие же в Toysrus. И теперь проклятая память изматывает меня воспоминаниями: я не успела купить, но сделала свой выбор, и у него в репертуаре имелась эта мелодия. Купол проектора, три цветных медвежонка с крыльями бабочек, мечтающих во сне о полётах, и волшебные огоньки на потолке: цветы и бабочки, кружащие в танце младенческой беззаботности.

Ноготь впивается в уже травмированную кожу моей ладони. Недели, проведённые в больнице, изменили меня не только внутренне, но и внешне – слабость во всём, даже в слое защитного эпителия рук. И не только их, нет у меня защитного эпителия, а был бы – меня бы здесь, наверное, не было.

Странные мысли роятся в моей голове, главная из них – осознание собственной ущербности и проблем с рассудком. Я понимаю, что совершаю бредовые поступки, догадываюсь, что психически нездорова.

Мне нельзя входить в комнату, где в кроватке спит их ребёнок. Мне нельзя его видеть. Кроме того, я понимаю, что няня, вероятно, находится в той же комнате, и если заметит меня – моим домом стает полицейский участок. А я этого не хочу. Слишком много дней в больничной камере, ещё одну я не выдержу.

Рядом с детской дверью другая, более широкая, с замком под рукояткой. Это она – их спальня. Других таких дверей в этом пространстве роскоши нет, эта – самая вызывающая – master bedroom.

Беззвучно надавливаю на медную ручку, ощущая под пальцами рельефный узор, ожидаю найти её запертой, как когда-то всегда была заперта дверь в комнату Дамиена - его загадочную мансарду, которая впоследствии стала укрытием для нашего молодого обречённого чувства. Иногда я думаю о том, что оно потому и родилось таким сильным, что было с самого начала обречено. Будто те, кто там, наверху, играли в особенную игру, изощрённую.

Дверь неожиданно открывается и словно нарочно не издаёт ни скрипа, ни клацанья, ни единого звука. И я вхожу. Длинные прямоугольники лунного света легли на большую кровать и пол, покрытый белым ковром с коротким ворсом. В комнате настолько светло, что я могу различить даже его замысловатый персидский рисунок. Увидеть во всех деталях стоящее у стены трюмо с десятками выдвижных ящиков и фото в серебряных рамках на столешнице. Конечно, на них их «пара». Они в свадебных нарядах, которые я уже тысячи раз видела в журналах и сети, они в каное, одетые в спасательные жилеты, они на фоне Коллизея, на фоне каналов Венеции, на фоне собора Дуомо, на просторной террасе дорогого отеля во Флоренции…