Пермский рассказ - Астафьев Виктор Петрович - Страница 27

Но летчик, наверное, и сам понял, что от Сени ему не уйти. Он вдруг остановился, так что Сеня налетел на него.

— Тише, черт! Видишь: рука.

— Что мама?

Ожгибесов усмехнулся, презрительно скривив губы, и как-то в сторону дернул стриженой головой. Он трудно дышал и прищуренными глазами смотрел мимо Сени, куда-то в дальний угол коридора.

— Сверни закурить, — голос хриплый и злобный, — кисет в кармане.

— Я не умею, — так же злобно ответил Сеня.

— А ты не ершись. Ишь ты какой! Скажи отцу — пусть придет.

Сеня снова бросился к летчику.

— Вы все можете мне сказать. Вы не бойтесь, я не маленький, я выдержу. Где у вас кисет?

Здоровой рукой летчик достал из кармана халата красный кисет. Прикурив от зажигалки и шумно затянувшись, Ожгибесов сказал:

— Ты, Сенька, держись.

— Говорите все, — потребовал Сеня, пристально глядя прямо в глаза летчика.

Лицо Ожгибесова смягчилось:

— Эх ты, упорный какой. Жива она. — Еще затянулся, так что искры посыпались. Выплевывая махорочные крошки, он пренебрежительно повторил:

— Живет! Понял?

Высокие белые стены сорвались со своих мест и, как снежный вихрь, понеслись вокруг и вверх, захватив обмякшее тело Сени.

Но Сеня не поддался. Это — как в драке. Когда противник изловчится и опрокинет тебя, надо собрать всю свою волю и вскочить на ноги. Он собрал всю свою волю и открыл глаза. Желтые лампочки плывут в сумрачной вышине. И он сам тоже покачивается, как на волнах, так что кружится голова. И слышится музыка, тихая, похожая на весеннюю капель, и девичий голос, чистый и взлетающий, как поднебесная песня.

А рядом, склонившись к нему, плывет Ожгибесов. Здоровой рукой он трясет плечо и приговаривает:

— Ты что, Сенька, ты что, ты что?..

— Врете вы все! — грубо проговорил Сеня хриплым голосом.

Он стоял на ватных ногах, а во рту было горячо и шершаво, как будто он наглотался горячего песку.

Растягивая запекшиеся губы не то в улыбке, не то от боли, Ожгибесов проговорил:

— Вру? За такое вранье мне знаешь что? — И закричал на весь коридор: — Пулю в лоб! Как последнему подонку. Я не вру. Я ее сам видел. Стоит среди фашистов в белом халате.

По коридору прокатился отдаленный грохот аплодисментов, но он не заглушил криков Ожгибесова.

Из дверей начали выскакивать какие-то белые фигуры. Одни подхватили Ожгибесова и поволокли его, а другие двинулись к Сене, но он побежал от них по бесконечному коридору.

И вот он оказался на улице, в темноте, в снегу. Он бежал и падал, и снова бежал. Все было серое: темнота и снег, и небо, и в небе толстые, мохнатые от инея ветки. Все серое, неправдоподобное, без света и без теней. Только иногда мелькнет окно с тусклым дрожащим огоньком на морозных стеклах. И мороза тоже не было. Это было удивительно и странно.

Просторный вестибюль гостиницы, пустой и серый, как улица.

В окошечке за матовым стеклом дрожит желтоватый свет. Там сидит Вера Васильевна — Асина мама.

Надо постучать в это окошечко и взять ключ от комнаты. Но Сеня подумал об этом слишком поздно, лестница начала проваливаться под ним с головокружительной скоростью.

Где-то рядом слышится Асин голос:

— Да подожди же, ты позабыл ключ. Ты весь в снегу!

И еще какая-то женщина, около самой двери, воскликнула:

— О, господи! Да где ж это тебя раздели-то?

— Врете вы все! — пытался закричать Сеня, но у него пропал голос, а он все равно кричал: — Врете, врете! — И метался от бессилия и плакал без слез.

Прибежала в дежурку уборщица Митрофанова, которая помогала Асе укладывать в постель заболевшего Сеню. Прибежала и начала нашептывать:

— Ох, да ничего ты еще не знаешь, Вера Васильевна. Его жена к фашистам убежала… Сын-то как услыхал про это, в одном костюмишке — да через весь город. А ему в госпитале один летчик сказал. Про мать-то. Вот дела у нас какие…

Вера Васильевна с тревогой выслушала все это. Прежде всего она подумала о дочери. Очень уж она подружилась с этим мальчиком. Он, конечно, воспитанный и скромный. Не в этом дело. А вот как-то Ася примет все это. Очень уж серьезна она и не по летам развита. Все понимает по-взрослому. Да вообще сейчас дети все как-то вдруг повзрослели. Стали подобранными и суровыми. И судят обо всем без снисхождения. И Ася тоже. Уж она-то ничего не простит, никому, даже этому своему другу.

Она спросила у Митрофановой:

— Откуда ты все знаешь?

— Да сам же он и сказал. Музыкантов сын, Мы с Асенькой в постель его укладываем, а он все выкрикивает: «Не верю, что мама к фашистам подалась!» Так все и выкрикивает.

— И я тоже не верю, не такие они люди…

— Да, ты уж у нас, известно, святая душа. Откуда тебе людей знать? С твоим-то характером.

— И тебе не советую болтать, — сухо проговорила Вера Васильевна, заранее зная, что Митрофанова не последует ее совету.

А ночью в дежурке раздался звонок. Он разбудил Веру Васильевну. Не поднимаясь с дивана, она протянула через голову руку и взяла трубку. Звонили из госпиталя. Усталый женский голос деловым тоном ставил в известность, что Иван Иванович Емельянов умер час тому назад.

— Да как же так? — тоже усталым голосом спросила Вера Васильевна.

— Острый сердечный приступ, — ответили из госпиталя.

— Да нет. Как же так сразу? Он только что разговаривал со мной, сын у него заболел, просил присмотреть.

Но в трубке раздался не то вздох, не то зевок и послышались частые гудки.

Вера Васильевна положила трубку. Просил присмотреть за сыном. Это его последняя просьба. Она привычным движением поправила волосы и вышла из дежурки.

Ох, война! Как ожесточились люди. Вот эта, из госпиталя, какая равнодушная! И винить-то ее не за что: насмотрелась, как люди умирают. Ей все равно.

В номере тускло светилась одна лампочка на письменном столе. Ася сидела на диване и дремала, положив руки на раскрытый альбом с фотографиями. Но она сразу же встрепенулась, как только Вера Васильевна приоткрыла дверь.

Увидев мать, спросила:

— Он еще не вернулся?

Она спрашивала о Сенином отце. Вера Васильевна покачала головой и тоже спросила:

— А тут как?

— Кажется, заснул. А то все бредил.

— А если это не бред?

— Тогда что?

— Если все правда, что ему наговорили?

Но Ася вместо ответа показала фотографию в альбоме.

— Вот она. Видишь, какая.

Молодая красивая женщина у санитарного самолета. Тонкое лицо, смелые брови, веселые глаза. Немного, может быть, самоуверенные и гордые. Такие же, как и у молоденького парня в летном шлеме. Они стоят рядом — врач и летчик, и оба, несмотря на обыденность того, что им предстоит сделать, выглядят немного торжественно. Может быть, оттого, что они смотрят в объектив аппарата, у них такие торжествующие лица.

Нет, такие не изменяют. Не умеют и незачем. Вот именно так и хотела ответить Ася, и Вера Васильевна так ее и поняла. Она обняла дочь, радуясь, что они одинаково подумали.

Прижимаясь к матери, Ася начала перелистывать альбом. Она шепотом, чтобы не потревожить, рассказывала о каждой фотографии. Каждый шаг этой строгой торжествующей женщины вызывал Асино восхищение. Вера Васильевна с грустью подумала, что никогда никакие ее поступки не вызывали со стороны дочери ничего похожего на восхищение. Стараясь не выдавать своей зависти, она спросила:

— А вдруг все правда? Ведь бывает же…

Ася возмущенно захлопнула альбом и, мягко ударяя кулаком по пухлой крышке, проговорила:

— Нет, нет, нет!

— Ты знаешь ее только из его рассказов. А он — сын.

— Я ему во всем верю. Оч верю. Во всем.

— Ее могли заставить. Ведь не все такие сильные, чтобы вынести. …Все пытки.

— Она бы все вынесла.

— А если нет?

— Тогда он откажется от нее.

— Ты так думаешь? Она — мать. Ты бы меня не пожалела?

— Мама, ну как ты можешь так думать!..

— А я бы и пожалела. Как, например, слепого или горбатого. Разве они в чем виноваты? — сказала Вера Васильевна и тут же поняла, что не надо было этого говорить.