Перун
(Лесной роман. Совр. орф.) - Наживин Иван Федорович - Страница 40

И из складок своей пахучей мантии она вынула беленькую бумажку. С болью в сердце, точно в тумане, Сергей Иванович прочел:

Простите меня за те страдания, которые я причиняю вам. Между нами все кончено. Я навсегда отказываюсь от вас, от всего мира, я отдаю себя Богу. Ради Бога, не старайтесь видеть меня. Нет, я не могу больше! Простите, простите меня… — Н.

Он вскочил, хотел закричать этой полумертвой старухе что-то злое, оскорбительное, но в это мгновение старый колокол величаво пропел над лесной пустыней что-то суровое и значительное. Схимница истово перекрестилась.

— Может быть, придет время и вы будете благодарить меня и благословлять этот тяжелый теперь вам час… — сказала она. — Так не тревожьте же покой той, которую вы полюбили любовью земной — полюбите ее теперь любовью божественной! С сегодняшнего же дня она вступает на трудный путь приготовления себя к приятию сана иноческого… Простите меня… — низко поклонилась она ему.

— Знаю, больно, тяжело вам, но эти страдания скоро проходят… Подумайте крепко о том, что я вам сказала, и да хранит вас Господь…

И снова, в пояс поклонившись ему, она устало, тяжело опираясь на свой посох, пошла лесной тропинкой к монастырю. Туман, цепляясь за мокрые деревья, расходился. Старый колокол торжественно и грустно пел над лесной пустыней, точно вещая грешному миру о погребении молодой души…

XX

НА КОСТРЕ

Стояли удивительные августовские дни, тихие, хрустальные. Старый парк «Угора» одевался все пышнее и пышнее в золото и багрянец. В полях и лесах стояла тишина. И нежной грустью звучало курлыканье прощавшихся с родными болотами журавлиных стай в посветлевшем небе… А над «Угором» точно черные тучи сгущались и слышно было смятенным душам людей, как кто-то роковой железной поступью подходить все ближе и ближе. Лев Аполлонович все уединялся и тосковал. Андрей смятенными глазами смотрел в загадочный лик жизни и впервые только почувствовал, какая это трудная задача жить, и боялся, и трепетно чего-то ждал. Поэма его остановилась: теперь его герой был вдвоем, его мечты златокудрой волшебнице исполнились, жизнь их на пустынно-прекрасной земле была ясна, солнечна, но удивительно: в ней как-то не было вкуса, как в блюде, которое забыли посолить, в ней не стало содержания и писать стало не о чем.

Резко сказались эти недели и на Ксении Федоровне. Она совсем перестала смеяться, лицо ее побледнело и между бровями залегла страдальческая складка — точно она во что-то все мучительно всматривалась и чего-то никак не могла понять. То чувство к Андрею, которое вызывало в ней сперва только смех, которое она сперва, как и все «идеальное», пыталась по своему обыкновению посадить, как наивную нарядную бабочку, на булавку насмешки, это чувство с силой невероятной, как пожар, охватило вдруг все ее существо. Она понимала всю невозможность счастья, но именно сознание-то этой невозможности и разжигало ее всю еще более. И она перестала смеяться и с недоверием вглядывалась в то, что полыхало теперь в ее душе, и спрашивала себя, что же будет дальше, и не находила ответа… И горбунья Варвара ходила вокруг и смотрела, и тяжело вздыхала и еще более ела побледневшую Наташу, рассеянную, слабую, с заплаканными глазами…

Тихий, кротко ясный день догорал. Красное, огромное солнце спустилось за грандиозные, сверкающие золотом и медью облака. В природе все затаилось и молчало — только последние кузнечики едва слышно стрекотали в увядающей уже траве. Над опустевшими ржаными полями, из-за старых деревьев парка, вставала огромная, бледно-серебряная луна…

Томимый душевной смутой, Лев Аполлонович уехал к члену Государственной Думы Самоквасову, только что приехавшему из Петербурга. Ксения Федоровна места себе не находила. Она и искала Андрее, и боялась его, и презирала его за то, что он так по-детски прячется от нее, и желала его со всей страстью молодой любви. И то, что он так избегает ее, так боится ее, говорило ей ясно, что он, в сущности, уже весь ее, и сомневалась она опять в этом, и мучилась, и опять утверждалась, переживая все те терзания, которые переживались людьми миллионы раз и которые все же так пугают и чаруют каждого своей вечной новизной… С бьющимся сердцем, полная невыносимой тоски и горячих, как будто беспричинных слез, с холодными руками и пылающей головой, почти больная, она обошла весь парк, заглянула в старую беседку над Старицей, где молча бледнели в сумраке последние белые лилии и где так пряно пахло болотом. Нет, нигде его нет и нет…

Она устало опустилась на скамейку в боковой аллее, недалеко от Перуна, откуда открывался широкий вид на поля и леса и в то же мгновение уловила в засыпанных золотыми листьями аллеях знакомые шаги. Она затаилась. И увидела его, жутко-черного в сиянии луны и мерцании зарниц. Только лицо его, грустно поникнув к земле, смутно белело.

— А… — смущенно уронил он, заметив ее. — Я не знал… Виноват…

— «Виноват»… — с нервным смехом повторила она, чувствуя, что у нее кружится голова, что больше ждать она не может и что все сейчас должно кончиться. — Идите сюда… — слабо сказала она. — Идите, я вам говорю… — повторила она настойчивее.

Он, точно во сне, подошел ближе к ней. Знакомый запах ее духов взволновал его. И она, точно сдаваясь на милосердие его, взяла вдруг его за руки и прижала их к своим горячим вискам и закрыла глаза, как птица, ослепленная грозой. Оба чувствовали, что всякие слова теперь излишни, что все вдруг открылось в потрясающей ясности. И хриплым голосом он проговорил испуганно:

— Боже мой… Но что же дальше?!

Ее точно ужалили эти испуганные слова.

— Не смей! — горячо прошептала она. — Не смей об этом… ни говорить, ни даже думать! Дальше то, что будет, а что будет, никто не знает. Это вы только воображаете, что вы идете в жизни так, как вы себе наметили… — точно потерянная, горячо шептала она, как в бреду, хотя именно Андрей этого никогда и не думал. — А в жизни все неожиданно… все вопреки нам… Будет то, что будет… Сядь сюда… ближе… не уходи…

Но Андрей не сел, а вдруг упал на колени и прижал лицо к ее коленям, и без счета, жадно целовал ее руки холодные, то трепетно ласкающие его голову, то как будто отталкивающие его, то притягивающие к себе, зовущие. И из глаз ее лились слезы, и из груди вдруг серебристо вырвался счастливый смех:

— Мальчик мой милый… мальчик мой… Какое это счастье!..

Краем парка, вдоль опустевшего ржаного поля, над которым под звездами неслись, переговариваясь, стаи диких гусей, шла, лениво позванивая бубенцами, пара Льва Аполлоновича, но они не слышали ни говора бубенцов, ни сердитого покашливания Корнее, не заметили широкой тени Льва Аполлоновича, который в крылатке и широкополой шляпе вышел вдруг в аллею. В неверном свете луны он сразу увидал их фигуры, услышал этот серебристый, счастливый смех, на мгновение замер на одном месте, а потом тихонько, незамеченный, скрылся в главной аллее и, понурившись, тихо прошел к дому.

— Как я тебя люблю!.. Я только тебя и любила… и тогда… давно, помнишь, когда мы впервые встретились с тобой на Троицын день, на любительском спектакле у князя Судогодскаго? — говорила она, блаженно задыхаясь под его сумасшедшими поцелуями и сама целуя его в глаза, волосы, губы, и смеясь, и плача. — Эти последние дни без тебя я прямо задыхалась… я думала уже о смерти…

— Но… но… — мучительно говорил Андрей.

— Не смей!.. Нет никаких но!.. — горячо говорила она низким голосом. — Никаких но! Все эти но — проклятая ложь, от которой… нельзя человеку жить! Что я «другому отдана»? Я не вещь! Я ошиблась и хочу поправиться… Я не раба… «Жена»? Ложь! Вчера жена, а сегодня не жена, только и всего… Вон в твоих противных книжках я читала, что в древности славяне вместе с умершим сжигали на костре и его жену. Я была в бешенстве, читая это! Если Лев Аполлонович взял от жизни все и если ему ничего уже не осталось, то я на его костре сгорать не намерена! Нет, нет, нет! Я хочу жить, я хочу взять от жизни все, что только в моих силах взять… Я уже сейчас чувствую себя, как те несчастные, в старину, на костре, но я не хочу, не хочу, не хочу! Все ложь! Не ложь только одно: вот эта минута счастья!