Перун
(Лесной роман. Совр. орф.) - Наживин Иван Федорович - Страница 23

— Бесхозяйственный народ, — сказал Алексей Петрович чуть не с отвращением. Богатства его колоссальны, а он живет нищим… И не угодно ли полюбоваться этой «дорогой»? Ведь это не дорога, а преступление… И как поразительно загрязнена вся его жизнь — одна эта матерщина чего стоит!.. Счастье, что жена ни слова не понимает по-русски, а то она сбежала бы в первый же час ее пребывания здесь…

— Матерщина наша очень древнего происхождения… — задумчиво заметил профессор. — Даже самые древние исторические документы отмечают, что славяне «срамословят пред отьци и снохи» нестерпимо. В этой брани очень сказалось прежнее родовое начало: нанося оскорбление матери своего противника, славянин наносил его, так сказать, всему роду его…

Алексей Петрович с некоторым удивлением посмотрел на него вбок, незаметно пожал плечами и замолчал. Митюха сперва прислушивался, что говорят господа, но так как все это было непонятно и «без надобности», то ему стало скушно и он, покачиваясь, блаженно задремал…

Двадцать верст до Фролихи, глухой лесной деревушки, они ехали часа четыре, а, приехав, остановились по рекомендации Петра Ивановича у местного лавочника, Кузьмы Ивановича, высокого худого старовера с огромным носом, страдавшего совершенно нестерпимой склонностью к красноречию.

Дом у Кузьмы Ивановича был старинный, большой и угрюмый. Сбоку к нему была пристроена каменная, в одно окно лавка, в которой густо пахло сыростью и всею тою дешевою дрянью, которую потребляет неприхотливая деревня: каменными, запыленными пряниками, «ланпасе» в ржавых, засиженных мухами жестянках, вонючим и линючим ситцем, поганенькими лентами для девок и ревущими гармонями для парней, крестиками, поясками и сизой копченой колбасой, селедками и дешевым «ладикалоном».

— Милости просим… С приездом… — ласково приветствовал Кузьма Иванович гостей. — Пожалуйте, пожалуйте, гости дорогие…

И с большим почтением и всякими приветствиями он провел их в «передню», самую большую комнату с белыми коленкоровыми занавесками на окнах, облезлыми, старинными иконами и чахлой геранью и фикусами. Таня, его жена, степенная, толстая, бездетная баба, с утра до ночи щелкавшая орехи и страдавшая поэтому всегда расстройством желудка, тотчас же с помощью совершенно одуревшей от усердия работницы Феклисты, грязной, глухой и рябой старухи в подтыканном платье, соорудила на круглом, зыблющемся столе соответствующее угощение. Вкруг начищенного, беспрерывно подтекающего самовара появились коробочка шпротов, и каменные мятные пряники, и яички всмятку, и кислый ситный, от которого неизменно поднималась потом у всех нестерпимая изжога, и нарезанная мелкими кусочками сине-розовая свинина с заметным душком, и густое и вязкое, как смола, малиновое варенье…

— Пожалуйте… Откушайте-ка вот с дорожки… — с ласковой улыбкой кланялся Кузьма Иванович. — Милости просим…

Гости сели за стол, не помолившись, и лицо Кузьмы Ивановича на минуту приняло-было обиженное выражение, но он справился с собой и снова заулыбался.

Алексей Петрович сразу приступил к делу: обеспечен ли здесь народ землей? Какие есть сторонние заработки? На какое количество местных рабочих могло бы рассчитывать крупное предприятие? Какая тут поденная плата? Чьи больше леса в округе?.. Кузьма Иванович отвечал очень осторожно, стараясь угадать, к чему все это клонится, и опасаясь, как бы неосторожным словом каким не причинить себе убытку. Узнав окончательно, что предстоит тут очень большое дело, он оживился: всегда за большим кораблем можно увязаться и маленькой лодочке.

— Так вы, как я понимаю, сами изволите тут заводское дело начинать? — любезно осведомился он.

— Сперва надо все выяснить… — отвечал Алексей Петрович, проглядывая еще раз сделанные им в записной книжке пометки. — Выгодно будет — начнем…

— Так в случае чего позвольте предложить вам свои услуги… — сказал Кузьма Иванович. — А то где же вам при вашем нежном воспитании со здешним народом возжаться? Наш народ лесной, неотесанный…

Профессор, надышавшись лесным воздухом, находился в самом чудесном расположении духа. Он словно даже пьян немножко был. В раскрытое окно ярко и весело светило летнее солнышко. Где-то кричала детвора. На старых березах шумели молодые скворцы. Одно только мешало: этот вот тяжелый дух от свинины.

— Таня, ах, Господи Боже мой… А что же молочка-то?

— Господи, вот дела-то! И забыла, право слово, забыла… Феклиста, давай молоко топленое попроворнее…

И, взяв у старухи кринку молока с чудеснейшей розовой пенкой, Кузьма Иванович осторожно поставил ее на стол: кушайте, гости дорогие! Свинина нестерпимо воняла и профессора мутило. И вдруг он решился:

— Может быть, лучше было бы… гм., мясо это убрать? — сказал он. — Алексей Петрович как я вижу, его не ест, а я — вегетарианец… — вдруг совершенно неожиданно, пьяный солнцем, выпалил он.

— Вагетарианцы? — с недоумением поднял брови Кузьма Иванович. — Это что же такое?

— Мяса я не ем никакого… — уже стыдясь своего вранья, сказал профессор.

— Это что же, по обещанию или, может, по болезни какой?

— Нет, не по болезни… — отвечал с усилием профессор мешая желтой, облезлой ложечкой чай. — А так… из гуманитарных соображений… ну, из жалости, что ли… Для чего же убивать живое существо, когда можно обойтись и без этого?

Кузьма Иванович сделал круглые и глупые глаза. Он никогда не понимал ничего, что не касалось до него непосредственно, а это явно до него касаться не могло. Тане стало почему-то нестерпимо смешно и от усилий сдержать смех она сразу вся вспотела. Смешно ей было это бледное лицо, и голос профессора слабый, и то, что он в очках, и то, как он говорить чудно…

— Однако, в священном писании прямо говорится, что Господь создал всех живых тварей на потребу человека… — нашелся, наконец. Кузьма Иванович.

— Может быть, но это… гм., так сказать, дело личных вкусов… — испытывая на себя досаду, сказал профессор. — Я давно уж не ем…

— Так прикажете убрать? — видя, что это дело решенное, сорвался с места Кузьма Иванович.

— Будьте добры…

— Держите, Таня!..

Таня схватила тарелку со свининой, торопливо выбежала в кухню, бросила тарелку на стол и, прислонившись к жаркой печке, так вся и затряслась в неудержимом беззвучном смехе. Феклиста с неодобрением, покосилась на нее: ишь, беса-то тешит… Ишь, покатывается!

— Совсем вы мало кушали… — с большим сожалением говорил Кузьма Иванович, когда гости, не молясь, встали из-за стола. — В деревне полагается кушать покуда некуда… досыти… Может, прикажете к вечеру курочку зарезать? Супруга живо оборудует…

— Я едва ли вернусь сюда… — сказал Алексей Петрович. — Мы осмотрим с вами истоки Ужвы, а затем проедем лесами дальше… А вы тут останетесь, профессор?

— Да, пока…

— Так прикажете курочку? — повторил Кузьма Иванович.

Профессор по опыту знал, что в таких случаях курочка обыкновенно оказывается или старым, синим и жилистым петухом, которого не берет никакой зуб, или же, наоборот, усердная хозяйка так распарит ее, что от нее остаются только какие-то нитки, сказал:

— Нет, нет, спасибо… Я же сказал, что я мяса не ем…

— И кур не кушаете?

— И кур. Ничего живого…

— Тэк-с… — растерянно проговорил Кузьма Иванович.

Он решительно ничего не понимал в этих диких причудах: люди, по-видимому, состоятельные, а в курице себе отказывают…

Быстро собравшись, Алексей Петрович с Кузьмой Ивановичем уехали, а профессор пошел на озеро посмотреть на «короба». Ребята собрались-было поглядеть на чудного барина, но как только он обратился к ним с каким-то вопросом, все они моментально исчезли и более уже не показывались.

До озера было красивой лесной просекой версты две… И как чудесно дышалось тут, как бодро, весело шагалось по этой песчаной, перевитой узловатыми корнями старых сосен дороге!

Узенькая, едва заметная тропка вбежала на небольшой холмик и среди золотых стволов засверкала широкая гладь большого озера. А за озером — темная синь лесной пустыни. Куда ни кинешь взгляд — ни малейшего признака жилья. Берега озера низки и жутко зыблются под ногой редкого здесь охотника и рыболова. Иногда в бурю озеро поднимается на сжимающий его со всех сторон лес, рвет волнами эти зыбкие берега целыми кусками и потом, когда все успокоится, по озеру из конца в конец и плавают тихо эти маленькие островки с деревьями и кустами и какою-то странною жутью веет от этих тихих, зеленых кораблей…