Славяне и варяги (860 г.)
(Исторический рассказ) - Разин Алексей - Страница 3

По всему берегу поднялась суматоха неслыханная: ребята кричат, бабы причитают и бранят старшину за то, что он довел свой род до такой беды. Снаряжали лодки и в них укладывались рыболовные сети и немного добра, которое оставалось похуже. Все же, что было подороже: меха, цареградские монеты, запасы хлеба — все было зарыто, как водится, с заговорами и волхвованиями, в лесу, в крепких и верных местах. Нельзя было взять на легкие лодки только коров и овец. За то в лес к пастухам были посланы два старика, отлично знавшие все места по берегу, чтобы перегнать стада на Шелонь, к соседнему и дружественному роду столетнего старшины князя Крока.

Целый вечер, всю ночь и весь следующий день лодки выходили в озеро к Шелони, а устье Ловати пустело. Старшина Борислав, по обычаю, должен был отплыть последним. Со страхом поглядывал он на озеро и торопил остальных своих родичей.

Новгородцы, выходя на берег, нашли только опустелые дома, кое-что из деревянной посуды, разную домашнюю мелочь, кое-где бродивших кур, которых заботливые хозяйки не успели переловить, и несколько праздношатающихся свиней. Прежде всего найдена была изба старшины и сожжена. Затем новгородцы рассыпались по берегу и подпаливали вдруг по нескольку лачуг; другие стреляли кур, и короткие стрелы их на близком расстоянии пронизывали насквозь испуганных пожаром хохлуш. Тут гурьба молодых людей свежевала свинью и готовилась ее жарить, а там другая толпа со смехом преследовала одичалого борова, осыпая его стрелами, и бедный зверь, на котором попавшие стрелы торчали новою щетиной, с визгом бросался в разные стороны. Здесь некоторые молодцы разметывают горячую золу быстро сгоревшей избы старшины и копаются под печкой, надеясь отыскать там что-нибудь запрятанное из дорогого добра; в другом месте пожилой огромный новгородец нашел отлично сделанный маленький деревянный меч-игрушку и смеется с товарищем над этим невинным оружием.

Так гуляли новгородцы, пока было что жечь и истреблять, а между тем избранный на этот поход воевода Моислав совещался с охотниками, как бы пробраться в лес и там пошарить. Моислав был известным головорезом в Новегороде и за несколько лет перед тем сам вызвался сопровождать в Царьград проезжую варяжскую дружину. Там он поступил в греческую службу, много воевал, прошел огонь и воду и вернулся на родину. Подручным своим он выбрал молодого, но уже известного подвигами Вадима. Этот-то Вадим и вызвался пробраться через лес на Назью повестить тамошней молодежи, как оскорблен был в городе их старшина и как уже гуляют новгородцы на озере. Дело было опасное, потому что в лесу можно было наткнуться на засаду. Но Вадим охотно брался за это дело, а Моислав-воевода раз десять повторял ему, чтоб он отыскал только Стемира, который с варягами ходил, и сказал бы ему, что на устье Ловати ждет его безухий Моислав.

— Так и скажи: ждет Моислав безухий. Он уже знает. Ну, Дажбог тебе пособляй! Ступай, да так и скажи: ждет, мол, на озере сидит.

И долго после того по лесу бродили врассыпную и попарно новгородцы и богомиловцы и под густыми соснами и елями встречались с неприятелями, и лилась кровь, и совершались убийства… как будто людям тесно стало на земле. А простору девать было некуда!

В тот день, как с устья Назьи ушли на озеро лодки с Стемиром и его вооруженными товарищами, к стрелке приставал небольшой челнок. Когда он подтянулся поднятым носом к песчаной отмели берега, с кормы его поднялся высокий, худощавый человек, одетый в длинный, широкий балахон из толстого черного сукна. Из-под надвинутого на самые глаза колпака виднелось болезненно-бледное лицо с ясно-голубыми впалыми глазами и рыжею бородою. Тонкий, острый нос выдавался вперед, точно у покойника, а синие круги под глазами показывали, что путник истомлен далеким путешествием. Он медленно вышел на берег, отыскал глазами полуденную сторону неба, поднял вверх свои длинные руки в широких рукавах, прошептал что-то и упал ниц на песчаном прибрежье.

Через несколько минут поднявшись на ноги, он пошел по Назье, всматриваясь в лица попадавшихся навстречу людей и присматриваясь к избам, как-будто не в первый раз он пристал к этому гостеприимному берегу. В самом деле, это был варяг Рангвальд, лет за пять перед тем брошенный товарищами на устье Назьи. Храбрая дружина удальцов, отправляясь на службу или на добычу в Царьград, была на несколько времени остановлена болезнью одного из товарищей: он весь горел, сильно кашлял и был слаб, как малый ребенок. Видно, болезнь привязывалась и к железно-здоровым варягам. Товарищи оставили больного на попечение старухи Предславы, которая была лекаркой и вещуньей, и отправились дальше. Старуха поила его какими-то травами, настоенными на ключевой воде из громового ключа, кормила каким-то мохом, дула на него каким-то дымом, призывала Дажбога, Щура, волхвовала и поставила на ноги. Суровый варяг поправлялся долго и в то время, когда был еще слаб и едва бродил, возился с деревенскими ребятишками, научился у них говорить по-славянски, строил с ними кораблики, а когда совсем поправился, дело было уже к осени и ни один варяжский отряд не проходил по Ловати, по этому великому пути в Греки, так что Рангвальду пришлось зазимовать. В течение длинной зимы он помогал богомиловцам в охоте, забавлялся с ними в коляду, когда на стрелке старшина-князь, среди священных хороводов, сожигал чучелу Мараны, или смерти, или зимы, после того, как солнце поворачивало на лето, а зима на мороз и дни становились длиннее. А весною, когда полая вода начинала спадать, он пристал в отряду проходивших варягов, ушел «в Греки» и теперь возвращался оттуда.

— Чей ты, малец? — спросил он ласково у ребенка, игравшего одиноко поодаль от других детей.

— Я перунов, — отвечал мальчик, спокойно налаживая какую-то нехитрую западню для ловли чижей. — Меня нельзя трогать, отойди.

— А твой отец кто? — спросил опять странник.

— Отец — Стемир, а мать — Любуша, — отвечал ребенок.

— Старые друзья! — сказал про себя странник, — а где ваш дом?

Мальчик тотчас бросил свою игру и побежал к дому, крича радостно: — Мать! Мать! К нам гость идет! — и очень рад был, что избавился от странника, наводившего на него страх.

Красавица Любуша показалась на пороге своей избы и низким поясным поклоном приветствовала гостя, придерживая одною рукой сынишку, который крепко зацепился за ее подол.

— Добро пожаловать, странник, — сказала она приветливо и дружелюбно, — хозяина нет, но и без него Дажбог поможет мне почествовать гостя.

В ту пору, как и теперь, славяне были очень гостеприимны; это требовалось обычаем и было тоже не без приятности. Наши предки жили отдельными родами, сносились с соседями очень редко и мало знали о том, что делается на свете. Гость, прибывший из далеких стран, своими рассказами приносил новые вести, от этого как-то светлее становилось и узнавалось то, чего прежде не знали; от этого гостя принимали всегда с почетом и с удовольствием. Славянину, по обычаю, позволялось даже украсть, если это было нужно для приличного угощения странника.

Гость поклонился ей не так низко и торжественно, медленно осенил ее крестным знамением. Любуша смотрела на него с удивлением и приняла сделанный им знак за какой-то неведомый для нее прием волхвования. Однако, при этом она узнала старого знакомца.

— Уж не Рангвальд ли ты, старый приятель? — спросила она, всматриваясь в знакомое, но сильно измененное худобою лицо гостя.

— Я был, правда, Рангвальдом, — отвечал он неторопливо и спокойно, — когда еще благодать Божия не осенила мой бедный разум, а ныне во святом крещении раб Божий Родион.

Пока Любуша приготовляла ему ржаные лепешки и жарила окуней, Родион расспрашивал ее о сродниках, о том, что делает Богомил, давно ли вернулся Стемир, что делает добрая вещунья Предслава и две ее внучки; узнал и причину войны, которая затеялась с соседями, узнал и о Людмиле, молодой жене Путши (ведь мальчишкой был, как я собрался в Царьград), а когда речь дошла до того, отчего сынишка ее зовет себя перуновым, Любуша рассказала ему вот что: