Пакет - Пантелеев Леонид - Страница 9

- Да, - говорю, - чую.

Ну, мы тут опять побыстрее пошли. На дорогу вышли. И по пыльной дороге прямо на солнце топаем. А солнце уже садится, уже темнеет, и чем дальше, тем громче - то справа, то слева - бум! бах!

- Ну, - говорит Зыков. - Довольно! Давай сымать эту дрянь.

- Чего, - говорю, - сымать?

- Погоны, - говорит. - Сымай их к бесу. Ша! Хватит! Пофасонил четыре месяца. Не поверишь, брат, на плечах мозоли натер.

- А пора? - говорю.

- Пора, - отвечает. - Вполне. Давайте, - говорит, - господин доктор, я вам первому сыму.

И начинает сдирать с меня деникинские погоны.

Я голову повернул и вижу, что лицо у него злое-злое, как будто он не погоны снимает, а что-то такое грязное делает. А тем более, что булавка попалась ржавая, не отшпиливается. Он ее дергает, а она не лезет.

- А, - говорит, - холера!

Дернул и - прямо с мясом погон оторвал. Прямо такой вот кусок гимнастерки вырвал.

- Есть, - говорит, - один штука. Давай, - говорит, - поворачивайся!

И только второй отцепил и только бросил его куда-то к черту в канаву, слышим топот.

Опять, понимаете, не успели опомниться, не успели вздохнуть - опять конный разъезд несется.

И прямо на нас.

- Тикай, - говорит Зыков. - Тикай, парень, если жить хочешь.

И так, понимаете, поскакал, будто его стегнули.

И я побежал. Уж не знаю, как я бежал, но только бежал хорошо и от Зыкова не отставал.

А конники, ясно, нас нагоняют. Это в лесу легко убегать от кавалерии, а по гладкой дороге это не очень легко. Все-таки у них ног больше. Лошади все-таки.

Ну, слышу, что ближе и ближе стучат их копыта. И вдруг - трах-тах-тах!

Над самой моей башкой свистит пуля.

Бах! - еще раз...

Как принялись пулять из берданов - спина похолодела.

Зыков мне говорит:

- Милый! Браток!

Я говорю:

- Что?

Он говорит:

- Милый... товарищ! Не отставай...

Гляжу на него: бледный несется, глаза выкатил, на губах пузыри белые, как у лошади.

- Беги, - говорит. - Беги, пожалуйста... Не отставай. Милый...

Ох, не хотелось, как видно, парню обратно к Мамонтову! Видно, и в самом деле хотел он перед смертью Буденного повидать.

Да и мне помирать не хотелось. Я прямо как орловский рысак скакал.

Бежим, понимаете, а вокруг такая пылища, как дым на пожаре. Дороги не видно. И Зыкова мне тоже не видать. А сзади так и трещит:

Бум! Бах! Трах!

Вдруг Зыков мне что-то сказал. Не сказал, а крикнул:

"Ай!"

Или:

"Ой!"

Я не помню.

Я повернул голову и вижу: упал мой Зыков навзничь, лежит на дороге, щека у него в крови, а нос в земле.

А сзади: бах! бах!

Я побежал. Вперед. Не могу. Не бежится. Вертаюсь тогда назад и кричу.

- Зыков! - кричу. - Вставай! Зыков!

А он - не встает. Не шевелится. Землю нюхает.

Хватаю его тогда за плечо. Трясу что есть силы.

- Зыков, - говорю, - хватит трепаться! Вставай!..

Но тут над самой моей головой:

- Стой! Руки кверху!

Поднимаю я эту свою чумовую голову и вижу...

Мать честная! Вижу на мятых солдатских фуражках красные красноармейские звезды.

Сел я тогда, как помню, в самую пыль, где Зыков лежал, и говорю.

- Товарищи! - говорю. - Что же это? Зачем? Ведь вы же, - я говорю, своего убили!

- Брось, - говорят. - Не вкручивай. У наших погоны не блестят.

- Да мало ли, - я говорю, - что погоны! Он все-таки свой! Он, - говорю, - наш!

- Верно, - говорят. - Это ты правду сказал, что ваш...

А ихний взводный командир, такой чубастый парнишка, смеется и говорит.

- Эва, - говорит, - эполеты-то - с мясом вырвал. Сдрейфил, белобандит?

- Сам ты бандит, - говорю. - я тебе, знаешь, - за оскорбление...

Я задохнулся даже. "Что, - думаю, - за черт? К своим попал, а так встречают".

Я говорю:

- Я тебе зубы пересчитаю.

Он говорит:

- Ладно. После посчитаемся. Товарищи, - командует, - убитого обыскать, а этого счетовода гони в Бандурово до комиссара.

Я тут только и понял.

- Вы что, - говорю, - думаете, я - белый?

- Нет, - говорит, - ты, пожалуй, серо-буро-малиновый.

А Зыков по-прежнему все лежит в пыли. Его поворачивают на спину, на бок и шарят во всех карманах. Говорят:

- Еще дышит.

- Ладно, - говорит взводный. - Пускай подышит. Погода сегодня чудная.

Вынимают тогда из кармана Зыкова бумажки. Читают:

"Василий Семенович Зыков, первого эскадрона добровольческой казачьей дивизии генерала Мамонтова рядовой".

- Н-да, - говорит взводный. - Это наш. Это по всему видно, что наш. А ну, - говорит, - на коня, хлопцы!

А мне говорит:

- А ну, солдат... Вперед - за бога, царя и отечество!

- Ну нет, - говорю. - Я не оставлю своего товарища. Берите его с собой. Слышите?

- Извиняемся, - отвечают. - У нас катафалка с собой не захвачено.

- Я, - говорю, - не пойду без него.

- Не пойдешь? Верно? Не шутишь? Ну, если так, то бери его сам. Неси на закукорках. Согласен?

А я - что вы думаете? Я понатужился, сграбил Зыкова в охапку и положил на плечо. Ну, тяжело, конечно, а все-таки я не упал и Зыкова не уронил и стою на своих ногах.

Ну, тут мы поехали.

Спереди едут двое на дозоре, слева еще один, справа еще один, сзади взводный на белой лошади, а посредине Зыков на мне. Конечно, ноги у меня неподкованные, и шибко бежать я не в силах. Тем более, что мозоли, спина... Сами знаете. Я не особенно шибко иду. И невесело.

Иду я, как пьяный. Глаза закрываются, ноги шатаются... И все время, тем более, на коней натыкаюсь. Все время меня окрикивают:

- Эй! Беляк! Лошадей не пугай... Чучело!

Я говорю:

- Извиняюсь. Нечаянно.

И дальше иду. Мне, понимаете, все равно, что кричат. Мне не жалко. Такая в башке чепуха, что и думать не хочется.

Думаю только, что чепуха. Чепуха такая, что ужас! Ужас, какая чепуха! Ведь это представить надо: буденновец к Буденному в плен попал!

А все-таки мне спокойнее.

Свои ведь, черт подери! Ведь свои все-таки, со звездочками. Разве я надеялся, что увижу своих, со звездочками? Нет, никогда не надеялся.

А сбоку копыта стучат. И в голове стучит. И на плече Зыков поминутно вздрагивает.

"Ах, - думаю, - бедняга Зыков! Погиб ты, - думаю, - не за медную пуговицу. И не увидал ты мечту своей жизни, товарища Буденного".

Но я не могу. Я чуть не падаю. Чуть под копыта не попадаю.

Слышу - сбоку смеются:

- Эх, солдат! Мало ты каши ел. Видно, белая каша не очень-то жирная. А?

А я и сказать ничего не могу. Даже выругаться как следует не могу. Я прямо падаю.

Тогда говорит кто-то сбоку:

- Давай, - говорит, - солдат, клади свово друга моему коню на загривок.

Я положил. Я, помню, "спасибо" сказал и взвалил своего бедного Зыкова на теплую лошадиную шею. Ну, он повис и руки свесил. А я дальше пошел.

Уже темно стало. Уж звезды наверху замигали, когда мы въехали в село Бандурово, Марьевской волости, Луганского уезда.

И помню, что мы на каком-то дворе долго чего-то ждали. Тут часовые стоят, тут Зыков лежит на земле у колодца, а я на корточках рядом сижу и плачу.

Может быть, у меня нервы расстроились, может быть, я устал, но мне тяжело было, товарищи, смотреть, как помирает мой друг.

Он дышал еще. Но так, знаете, - невесело и нечасто. Вздохнет, замычит, головой поерзает - и снова молчит. И кровь уже не идет с виска. А это худо.

Я говорю:

- Зыков!

А он молчит. И глаз не открывает. И ушами не шевелит.

Я говорю:

- Зыков!.. Да брось!.. Не журысь! - говорю. - Все ладно будет. Ошибка ведь вышла. Ведь это наши, буденновцы, - говорю, - со звездочками. Завтра мы, - говорю, - Зыков, сами наденем звездочки и пойдем до Буденного знакомиться. Вот я тогда и скажу: "Товарищ Буденный, позвольте вам познакомить мово друга Василия Семеновича Зыкова. Он - первый герой на нашем земном шаре..." Зыков, ты слышишь? А Буденный тебе ответит: "Да, - скажет, хороший ты парень и вид у тебя боевой, но только служить тебе не у белой сволочи, не у Деникина, а в особом отряде товарища Заварухина". И пошлет тебя к нам в часть. Ты хочешь, - говорю, - Зыков, к нам в часть?