Микерия
(Нильская Лилия) - Сенковский Осип Иванович - Страница 12

— Удивительная притча! — сказала лунолюбимая царевна Микерия-Нильская Лилия. — Великая мудрость скрывается в ее словах!

— Да! — примолвил солнцелюбимый отец. — Мудрость любви — великая мудрость!.. Тебе следовало бы изучать ее предпочтительно.

— Я уже немножко знаю ее.

— Как так?

— Я привыкла всегда слепо повиноваться вашей воле, — прошептала, краснея, лунолюбимая царевна Микерия-Нильская Лилия.

— Дело! — воскликнул царь, и оборотился к незнакомцу.

— Видишь, любезнейший, какая у меня умница дочь?.. Вот она тебе — жена, по обету моему бессмертным богам. Как твое имя?

— Апопи.

— Да будет произнесено в счастливый час. Ну, Апопи, мой высокостепенный зять! Садись теперь передо мною и рассказывай без утайки, как ты умудрился, чтобы пробраться в мои недоступные кладовые, кто был этот человек без головы, и прочее.

Апопи начал рассказывать с совершенною откровенностью. Царь, слушая его, поминутно вскрикивал: — «Удивительно!.. удивительно!» — и, в заключение, объявил торжественно, что, после него, Апопи — действительно — самый остроумный из всех Египтян, которые, как известно, остроумнее всех народов в мире.

— Но вот чего я не понимаю в твоем поведении! — присовокупил мудрый царь Амосис. — Ты знал, по слухам или по предчувствию, что я желаю наказать тебя примерно и нещадно: как же осмелился ты прийти ночью, впотьмах, один, в мой дворец, в мой страшный Лабиринт, чтобы дерзко тщеславиться своими хитростями перед собственною моей дочерью? Очень умно ты предугадал, что моя лунолюбимая дочь действует по моему наставлению, и, следственно, мог быть уверен, что, в месте без выхода и без всякой возможности к скорому побегу, тщеславие твое неминуемо кончится для тебя погибелью; что тут нет спасения…

— После утренней попытки, от которой не предвиделось никакой особенной беды, — скромно отвечал Апопи, — я сообразил в ничтожном уме своем, о, мудрый царь, что когда женское любопытство возбуждено до такой степени, что молодая девушка согласна удовлетворить его с глазу на глаз без дневного Ока, так тут не предстоит большой опасности рассказчику: в нужном случае, сама она спасет его.

— Правда! — воскликнул мудрый царь глубокомысленно. — Правда!.. женское любопытство!.. совершенная правда!.. Эх, Тифон возьми! я — центр всей подлунной мудрости, и не сообразил такой простой вещи!.. простой до глупости!.. Вспало же мне на разум вверить успех своего дела распаленному женскому любопытству!.. Оно-то и есть число 2, источник всего зла в мире. Нет, ты остроумнее даже самого меня, который, бесспорно, остроумнее всех Египтян, которые… как это уж доказано… самый остро…[30] заслуживает замечания… ста…. вместо…. некоторым обра-… оре после великолепной свадьбы… амой счастливой жизни… дети…

альнейшие… лупости… не стоит говорить… вскоре после кончины мудрого царя Амо-… великое прискорбие и неуто-… скончалась… суд страшного Озириса… идно на двух приложенных картинках… нь любопытно…

дрого царя Амосиса представляет Озирису сам Амун-Ра, Невидимое Солнце, а Анубис-Душевод весит на весах его добрые и злые дел необыкновенною строг… за Озирис… стоит Изид… было бы… скуч на другой…

Озирис сидит… главный наместник… ря Амосиса в образе мумии… тот самый Апопи грехи положены на весы… плечи. Адские духи на ступенях… рубит голову грешнику… в Аменти… по закону душепереселения…

душу наместника мудрого Амо… обратно везут на зем… в образе нечист… живот… и проч…

БАРОН БРАМБЕУС

ПРИЛОЖЕНИЯ

Б. п. [Сенковский О. И.]. Сто русских литераторов. Издание А. Смирдина. Санктпетербург, 1845 (Библиотека для чтения. 1845. T. LXXI. Отд. V. С. 43–44, 50).

Автор придал своему сочинению форму переводного погребального папируса, и мы хотим верить ему на слово, когда он убеждает своих читателей в коротеньком предуведомлении, что подлинные египетские рисунки, обильно рассыпанные на страницах этого труда, составляют «не только его типографическое украшение, но, может быть, и все внутреннее достоинство». Не входя в разбирательство дел означенного барона, мы заметим только, что сущность его рассказа состоит в совокуплении примечательнейших черт, сохраненных греческими и латинскими писателями об истории, религии, мудрости и нравах Египтян, и связании их действием в легкое и драматическое целое. Автор старается знаменитую «египетскую мудрость» сблизить с метемпсихическими философиями нынешнего Востока и ими объяснить то, что из этой загадочной мудрости, облекавшейся глубокою таинственностью, осталось в обломках пифагорейских теорий и в бессвязных указаниях писателей позднейшей древности. В какой степени успел он в этом, не наше дело судить: эту обязанность отклоняем мы от себя по весьма уважительным причинам, которые не нужно даже и излагать. К сожалению или к счастию читателей, автор выпустил из этого труда одну из главных частей его, именно, все относящееся к Scientia sacra, то есть к химическим теориям и производствам посвященных в «мудрость», считая подобные разыскания слишком скучными для нас, «предхрамной толпы», и заменив их простою выноскою, в которой сказано общими словами, в противность принятому мнению, что хемия, альхимия или Scientia sacra точно так же была основана на египетской теории эфира, как и метемпсихоза, поклонение некоторым животным и прочие египетские верования. Известно, какую важную роль играли числа в египетской мудрости и у питомцев ее, Пифагора и Платона: для примера, чтобы показать, как автор понимает участие чисел в запутанных отвлеченностях храмовой философии, мы выпишем конец его повести. Царь Амосис предлагает дочери своей, Микерии, жениха, которого она уже тайно любит. Следовательно, Микерия начинает жеманиться. <…>

Теперь вопрос состоит в том, как мудрым читателям понравится эта метода превращать в шутки самые темные задачи древней космогонии, самые спорные статьи таинственной науки жрецов о бытиях (entia) и числах: в глазах некоторых важных мужей, почитающих скуку драгоценнейшим достоянием учености, это может составить ужасное преступление. Но барона Брамбеуса давно уже обвиняют в том, что он охотник сочинять шутку: так уж один лишний грех — для него не в счет.

Действие повести его происходит во время Троянской войны.

В. Каверин. Из кн. «Барон Брамбеус: История Осипа Сенковского, журналиста, редактора „Библиотеки для чтения“» (М., 1966).

Точно так же, как «Фантастическим путешествиям» предшествовали действительные путевые дневники, ироническим восточным повестям предшествовали написанные Сенковским в молодости, совершенно серьезные, полупереводы восточных повестей, в которых не было и тени иронии («Бедуин», «Витязь буланого коня», «Истинное великодушие», «Бедуинка», «Антар» и др.). Я назвал эти повести полупереводами. Стоит отметить, что тогда еще он не пытался переводить так, как он делал это в 40-х годах, когда он называл Ахилла — Ахиллом Пелеевичем, а Андромаху — Мужетузихой, уверяя читателей, что просторечие (он считал «Одиссею» и «Илиаду» простонародными эпопеями) какого бы то ни было языка может быть переведено только на просторечие другого языка.

В 20-х годах он был в этом отношении скромнее. Боковая, случайная линия Сенковского-ориенталиста, эти первые восточные повести еще не были для него литературой в точном смысле этого слова.

Здесь не было еще контрастов, противоречий иронических восточных повестей, возникших после создания «Библиотеки для чтения», продолживших и углубивших высокоученую критику от имени «торговца яффским мылом в Гостином дворе».

Подражание научным источникам лежит в основе композиции этих повестей. Научный материал, который десять лет назад заинтересовал бы Сенковского-ориенталиста своим историческим, лингвистическим или археологическим значением, явился для него в этих повестях предметом легкомысленной имитации. «Похождения одной ревижской души» подражают монгольской шастре, «Микерия-Нильская Лилия» — египетскому папирусу, «Совершеннейшая из всех женщин» — китайскому роману.